Пять похищенных монахов   ::   Коваль Юрий Иосифович

Повернется, бывало, к старшему затылком, прикроет правое ухо плечом и подмигивает мне: пускай, дескать, старшие говорят чего хотят, потерпим немного.

– Другое дело, Юрка, вот он старших слушает, – сказала бабушка Волк и погладила меня по голове. – Папа с Севера приедет, он тебе моржовый клык привезет. Хочешь клык?

– Еще бы, – смутился я. Мне стало немного не по себе.

У меня действительно был такой вид, будто я слушаю старших. Я вытаращивал глаза как можно сильнее и глядел на старшего не отрываясь, как будто я слушаю, а на самом деле я не слушал их никогда. Но зато я слушал Кренделя.

Вот и сейчас я стоял в подъезде, кивал головой, а сам прислушивался к тому, что происходит на голубятне.

Я слышал, как ботинки Кренделя прогрохотали по железной крыше, заскрипели дверцы буфета и тут же раздался крик.

Вздрогнула Райка, а дядя Сюва распахнул лестничную форточку и крикнул:

– Кто кричал?

И тетя Паня ответила со своего этажа:

– Голубей-то у Кренделя всех свистнули.



Над городом



И каких же только голубей не бывает на свете! Удивительно, сколько вывели люди голубиных пород:

монахи,

почтари,

космачи,

скандароны,

чеграши,

грачи,

бородуны,

астраханские камыши,

воронежские жуки,

трубачи-барабанщики.

Можно продолжать без конца и все равно кого-нибудь позабудешь, каких-нибудь венских носарей.

И это ведь только домашние голуби. Диких тоже хватает. В наших лесах живут витютень, горлица, клинтух.

«Клинтух» – вот серьезное, строгое слово.

В нем вроде бы и нет ничего голубиного. Но скажи «клинтух» – сразу видишь, как летит над лесом свободный стремительный голубь.

Клинтух – вот голубь, в котором больше всего, на мой взгляд, голубиного смысла.

Ранней весной в сосновом бору слышится глухой ворчащий звук. Кажется, журчит самый могучий и нежный весенний ручей, но только льется он с вершины сосны. Это воркует клинтух. Прекрасно оперенной стрелой взлетает он с сосновой ветки, коротко и властно взмахивает крыльями и клином уходит в небо.

В его крыльях серовато-солнечного света столько силы, что при случае он уйдет и от сокола.

И какой же никудышний полет у городских сизарей. Они только и летают с крыши на тротуар и обратно.

Раз я видел, как стая сизарей перелетела с одной крыши на другую. Один сизарь остался на старом месте, ожидая, видно, что остальные скоро вернутся. Однако они не возвращались. Некоторое время сизарь сидел одиноко, но потом не вытерпел и полетел вслед за стаей, а тут вся стая поднялась и полетела обратно.

Стая и одинокий сизарь встретились в воздухе. Любой другой голубь – монах или почтовый – обязательно выкинул бы фигуру, закрутил бы в небе спираль и примкнул к стае, а сизарю лень было разворачиваться, он лишь взял в сторону и опустился на то место, где только что сидела вся стая. И все-таки даже сизарь, даже серая ворона или воробей радуют, когда я вижу их, летящих над городом.

Иногда бывает такое настроение, что кажется, даже небо покрыто асфальтом. Но вдруг над неподвижными домами, над железными крышами пролетает сизарь, и сразу глубже, живей становится городское небо.

Среди домашних голубей встречаются иногда невиданные летуны – турманы.

Вот летит над городом турман – чисто, спокойно. Но вдруг складывает крылья и кувыркается. То как подбитый падает турман, то снова становится на прямое крыло. Турман плещется в воздухе, кувыркается от радости, от счастья летать. Турман – это художник, это артист среди голубей.

Таким турманом был Великий Моня – гордость нашего дома и всей Крестьянской заставы, голубь-монах, который жил у нас на голубятне.

Крендель купил его, когда Моня, так сказать, еще не оперился. А через полгода Тимоха-голубятник, бывший хозяин Мони, уже не мог глядеть в небо без слез.