Земмель   ::   Пантелеев Алексей Иванович

Не прибегая к помощи ложек, лопаток или специальной вилки, официант просто перевернул над тарелкой судок и вывалил оттуда на белый с голубым ободком фаянс порядочную кучу нежно-красного сырого говяжьего фарша.

Да, это было сырое мясо. Хороший говяжий фарш. Дай бог такой фарш на каждый день каждой хозяйке!

Но, любопытно, что же он будет с ним делать, с этим фаршем? Жарить на какой-нибудь портативной жаровне или спиртовке, как жарят в некоторых ресторанах, на глазах у публики, шашлыки или бефстроганов?

Нет, никаких жаровен и спиртовок не было.

Мы уже допили свой чай. Расплачиваясь с официантом, я не мог отвести глаз от нашего соседа.

Честно говоря, смотреть на него в эту минуту было страшновато. Голубые глаза его помутнели, налились кровью. И все-таки он пытался улыбаться. Улыбаясь, он придвинул к себе тарелку с мясом, сделал в этой кроваво-красной куче углубление, нечто вроде маленького кратера, по очереди вылил и высыпал в этот кратер содержимое всех баночек и флаконов и стал тщательно, не жалея сил, с некоторой даже одышкой перемешивать эту лиловато-алую, запахшую уксусом, перцем и еще какими-то специями массу.

- Was ist das? - спросила у него Элико, и в голосе ее мне послышались нотки ужаса.

- Was ist das? - переспросил он, глядя на нее мутными глазами. - Wissen Sie denn nicht?

- Nein.

- Das ist Tatar.

- Это называется татар, - перевел я.

А наш сосед, господин из Дюссельдорфа, замесив как следует мясо, взял за тонкую ножку свой хрустальный бокал, поднял его на уровень глаз, кивнул Элико, кивнул мне, сказал, улыбаясь: "Prosit!" и медленно, с легким причмокиваньем вылил в себя его содержимое.

И сразу же стал есть. Но об этом - о том, как он ел, - писать не хочу.

Когда мы выходили из ресторана, я сказал Элико:

- Робин-Бобин Барабек.

- Не говори... Меня мутит. Гадость!

А позже, у себя в номере, когда я сидел за столом и что-то записывал, вдруг слышу, что милая моя Элико - плачет. Я вскочил. Да, сидит, скинув одну туфлю, у себя на постели, закусила губу и тихо плачет.

- Алёна! Что с тобой?

- Ничего. Прости. Это нервы. Устала наверно.

Я присел рядом, обнял ее. Поцеловал. Слезинка катилась по щеке.

- Все-таки. Что случилось?

- Не знаю. Просто я почему-то вспомнила Ноя и Гиви.

- Но почему именно сейчас?

- Не знаю.

Ной и Гиви - младшие братья моей жены. Я их не знал. Молодые грузинские парни. Оба погибли - один под Херсоном, другой в деревне Осиновка на Смоленщине.

- Но он же ни в чем не виноват, этот Барабек, - сказал я, смахивая слезинку с ее щеки.

- А разве я что-нибудь говорю?

- Ты знаешь, я думаю, в то время он не только стрелять, но даже "хайль Гитлер" не умел еще как следует крикнуть.

- Да, наверно. И вообще он довольно симпатичный. Смешной. Только до чего же бездуховный!..

- У нас ты бездуховных мало видела!

Чтобы развеселить ее, я сказал:

- А сырое мясо, представь себе, вовсе не такое противное. Даже наоборот...

И я рассказал ей, как в сорок втором году, в феврале, кажется, я выменял на Мальцевском рынке за полпачки табака хороший, граммов на триста, кусок свежего мяса. Баранины, как уверял продавец. Боюсь, что это была все-таки не баранина, а собачатина.

Вспоминать эту историю мне стыдно. Не потому, что я ел собаку. В осажденном Ленинграде мне приходилось лакомиться столярным клеен, подошвенной кожей, хлопковым жмыхом. Стыдно вспоминать другое - как я тогда шел домой и через каждые десять шагов останавливался и отщипывал кусочки мяса - совсем крохотные, с ноготок, - и клал их в рот, и сосал, и жевал, и пережевывал, и жмурился от наслаждения.

А дома ждали меня мать и сестра. Их долю я, кажется, все-таки донес. Нет, не кажется. Донес в самом деле.

А ведь мог и не донести!

- Это было в феврале, - сказал я. - Уже в сорок втором.

- В феврале умер мой сын, - сказала Элико.

Тогда она была женой другого.