Апокалиптический реализм - Научная фантастика А и Б Стругацких   ::   Хауэлл Ивонна

Несмотря на "кабины нуль-транспортировки" и остальную внешнюю научно-фантастическую атрибутику, материальный мир, описываемый Стругацкими, почти всегда отражает современные советские стандарты, например, у профессора - переносная пишущая машинка, а не компьютер. Аналогично, любой советский читатель может представить себе миску и безвкусные покупные пирожные в ней - они стандартного размера и цвета, предписанного экономикой центрального планирования. Хотя как раз эта неряшливая реальность порождает реальность вторую, метафизическую: помимо предположительной идентификации как агента КГБ, у фигуры в черном есть и оттенок моцартовского Черного Человека из драмы Пушкина "Моцарт и Сальери". Один из трюизмов исследований научно-фантастического жанра состоит в том, что в научной фантастике реальность "остраняется" единственным фантастическим допущением. Дарко Сувин определял научную фантастику как жанр, который "берет выдуманную ("литературную") гипотезу и развивает ее с полной ("научной") жесткостью"2. Произведения Стругацких отвечают этому определению, но под странным углом. Их описание ординарной советской реальности действительно "остраняется" некой единственной экстраординарной предпосылкой. Фантастическое допущение пьесы, бросающее тень сверхъестественного на повседневные сцены, состоит в том, что в 1990 году, в разгар горбачевских реформ и политики гласности, страна может неожиданно вернуться к темным временам террора, погромов и тоталитаризма. В этом случае, впрочем, вектор между жизнью и литературными предположениями меняет свое направление. В августе 1991, четырьмя месяцами позже опубликования пьесы ""Жиды города Питера", или Невеселые беседы при свечах", неудачная попытка переворота, устроенная коммунистами-сторонниками жесткой линии, превратила "фантастическую" гипотезу Стругацких в предотвращенную политическую реальность. Для российского писателя, возможно, всегда было приятнее видеть, как жизнь предотвращает искусство, нежели имитирует его. В нижеследующем исследовании творчества Стругацких я постараюсь выявить модели взаимодействия между описаниями Стругацкими советской реальности и "фантастическими допущениями", доказав, что они исходят из наследия русской литературы и культуры в целом. Эта книга не является систематическим рассмотрением развития творчества Стругацких или общей интерпретацией места Стругацких в мировой научной фантастике. Скорее, я иду к их творчеству от анализа истории и развития русской литературы "основного потока", стремясь определить место Стругацких в контексте уже устоявшихся, исконных русской литературы и культурных традиций. Одним из побочных эффектов такого рода подхода является то, что он бросает некоторый свет на природу восприятия творчества Стругацких на Западе. Удивительно, что наиболее популярные в Советском Союзе фантасты не пользуются на англо-американском рынке успехом, сравнимым с успехом, например, поляка Станислава Лема. Оставляя в стороне проблему неадекватных (в некотором роде) переводов на английский язык, удивительно малый успех произведений Стругацких на Западе можно частично отнести на счет недостаточного знакомства читателей с глубинными русскими вопросами, поднимаемыми Стругацкими в мнимо интернациональном жанре. Более важно то, что я надеюсь заполнить значительную лакуну в существующей критике (как советской, так и западной), которая склонна концентрироваться только на аллегорических возможностях научной фантастики.