А я люблю военных   ::   Милевская Людмила

Что осталось бы от карьеры моего неверного мужа, если бы выяснилось, что он столько лет жил с террористкой? Уж я бы постаралась уронить на него тень, да кто мне поверит? Впрочем, если догадаются поговорить с моими соседями, поверят. Во всяком случае забрезжит надежда…

Ха! Надежда! Да все сомнения мигом отпадут, как только они пообщаются с моим соседями! Одной Старой Девы хватит, чтобы у любого появилась уверенность, что кроме как террористкой мне и быть-то некем. Только здесь я и профессионал, в остальном же лишь жалкий любитель.”

Должна сказать, что в роли арестованной в машине я была не одна, а все с тем же Валеркой. Правда он выполнял свою роль весьма пассивно: его везли на носилках, поскольку поставить на ноги так и не сумели, как ни старались — Валерка, не прекращая храпеть, спал в любом положении, бить же его в присутствии полковника парни в камуфляже не решились. Поэтому Валерка теперь лежал на носилках, заглушал храпом шум двигателя и наполнял мрачный салон автомобиля послепраздничным домашним уютом.

Он был так трогателен на носилках в наручниках, что эфэсбешники смотрели на него уже без всякого подозрения — какой там гранатомет, когда человек и свой-то вес не держит. Это было очевидно без всякой специальной экспертизы.

И тем ни менее из гранатомета по кортежу президента жахнули, за что эфэсбешников по голове никак не погладят. Они явно ждали крупных неприятностей и явно связывали эти неприятности только со мной. С кем же еще, Валерка-то пребывал в абсолютнейшей беспомощности, даже на побои не реагировал. Таким образом все нехорошие эмоции моих попутчиков доставались исключительно мне, чего я (по причине своей красоты) от мужчин терпеть не привыкла, а потому расстраивалась чрезвычайно, поскольку сама-то была в наручниках и ответить им достойно не могла, хотя руки сильно чесались.

Только не подумайте, что меня били. Ни в коем случае. Это я мечтала их побить, эфэсбэшники же вели себя интеллигентно, особенно если учесть только что состоявшееся покушение и головомойку, им по этому случаю предстоящую. Даже в таких, очень настраивающих на грубость условиях, эти ребята вели себя как настоящие мужчины и ограничивались лишь редкими косыми взглядами, но больше демонстрировали равнодушие.

В чем же, спросите вы, заключались тогда их плохие эмоции? Именно в этом и заключались, отвечу я. Что может быть хуже косых взглядов от таких красавцев? О равнодушии уже и не говорю, любая женщина знает как невыносимо оно, особенно тогда, когда равнодушие это исходит от молодых и приятных мужчин. Уж чего только я не делала, чтобы равнодушия избежать: и пела, и орала, и ногами топала, и оскорблять их пробовала, и требовала к барьеру — все бесполезно. Даже полковник, сгоряча назвавший меня стервой, уже взял себя в руки и не реагировал.

Я смирилась, подумав: “Надеюсь, хоть опохмелиться-то перед допросом дадут? Допрашивать похмельного человека без всякой анестезии жестоко. Пусть после этого не говорят мне, что там нет пыток.”

Куда нас с Валеркой доставили, до сих пор не ведаю — окон в автомобиле не было. Валерку сразу же унесли, а меня определили в камеру.

Каталажка досталась вполне сносная, и просидела я там недолго: едва от салата отмыться успела, как потребовали меня к уже знакомому полковнику. Тут же выяснилось, что он даром времени не терял и многое уже разведал, даже имя мое узнал.

— Присаживайтесь, Софья Адамовна, — пригласил полковник, кивнув на кресло.

Я присела, готовая храбро отрицать все, но как только заглянула в его глаза, так сразу какие-то глупости и залепетала.

“Как тяжело, когда на тебя смотрят с таким вот безапелляционным подозрением, — подумала я.