Остановка в Чапоме   ::   Никитин Андрей Леонидович

Взгляд его ушел в окно - в море, к белым гребням волн, катящихся к берегу, к той стихии, в которой прошла вся его жизнь.

Что открылось ему в этот момент? Что нового узнал он внезапно о себе и обо мне - о нас вместе,- он, совсем еще не старый помор, который семнадцать лет назад ненастным вечером уговаривал меня стать председателем рыболовецкого колхоза "Волна"? Помнит ли он об этом? А ведь именно тогда решалась судьба Чапомы. Она стояла на очереди - уже снесли Пулоньгу, Пялицу, Порью Губу, Стрельну. Закрыли Кузреку, из Оленицы сделали подсобное хозяйство, поставлен был крест на Кашкаранцах...

Я не видел сил, способных спасти Берег. Свой очерк о нем, заказанный Твардовским, я принес в "Новый мир", когда журнал уже был обезглавлен. Ни один из других толстых журналов взять его уже не рискнул. Вот тогда, ощутив собственное бессилие, я и простился с Берегом. А Петрович остался. Он знал, что должен спасти Чапому, спасти колхоз, спасти людей. И - спас.

Но вот сейчас он произнес слово "годы", так много говорящее нам обоим, и вдруг меня обжигает догадка: стало быть, и он прощается с Берегом?

Словно подслушав мои мысли, Стрелков спешит оправдаться:

- Понимаешь, трудно Анфисе стало: всю жизнь руки да ноги в холодной воде, болезни пошли, хоть напоследок чуток отогреться! А так - куда без деревни? Пока изба есть, внуков пасти надо, да и сам я не прочь в колхозе поработать летом. Так что приезжай, всегда баня будет готова! Теперь уж вроде как бы родными стали...

Стрелков говорит еще, но меня словно бы уносит в прошлое сам звук его речи. Ведь важны не слова - важна интонация, голос, который их произносит, вызывая из глубин памяти первые зеленые ростки среди криволесья, оседающие под весенним солнцем снежные наметы под обрывами Чапомы, хруст на зубах розового песка пинагорьей икры, холод матовых, как бы из льдистого серебра с чернью отлитых тел, заполнивших дно карбаса под ногами. И пенистые водопады, и безмолвие леса, и туманы над волглыми теребками с острым запахом прелого листа и грибов, и песчаные огромные раздувы у Пулоньги... Голос Стрелкова возвращает меня из странствий по прошедшим годам, и я внезапно замечаю, что мы давно уже сидим одни. Остальные рыбаки сгрудились на другом конце, возле Георги, который что-то прилежно строчит в своем пухлом блокноте, положив его на колено.

На нас они не обращают внимания, и я догадываюсь, что совсем не для встречи с двумя журналистами пригласили нас рыбаки сюда, на тоню, куда сами они приходят только для осмотра сетей. Беседовать за столом гораздо удобнее у того же Стрелкова в Чапоме. Это они нам с Петровичем готовили встречу, так похожую на прощание, чтобы можно было двум немолодым мужикам на какой-то момент ощутить себя такими, какими они были два десятка лет назад.

Сейчас мы встанем и шагнем за порог, навстречу ветру, несущему песок и брызги, навстречу волнам и солнцу, навстречу дню, который еще далек от своего завершения. Но именно отсюда, с чапомской тони, я унесу благодарность и за эту последнюю встречу, и за все те годы, о которых напомнил сейчас Стрелков.