Двадцатая рапсодия Листа   ::   Клугер Даниэль

Никифоров отличался громадным ростом, так что голова его в черной длинношерстной папахе с синей лентой возвышалась в центре небольшой группы, стоявшей у самого берега. Группу образовывали, насколько я понял, человек пять парней, о которых рассказывал Яков, да еще с полдесятка любопытствующих кокушкинских мужиков. В трех саженях от них чернела прорубь. Чуть в стороне лежало что-то длинное и продолговатое, прикрытое рогожей. Я не сразу сообразил, что это – извлеченное из ледяного плена тело несчастного.

Поодаль же можно было видеть чуть не все кокушкинское население. И не только кокушкинское. Народ прибежал и из Бутырок, и из Салкын-Чишмы.

Отдельно держались татары. Они громко переговаривались, и до меня долетали отдельные слова: «Мискин… суюнда… бузлу олум… бахтсыз… суда бохулмуш кимсэ… заваллы адам…» Поблизости от Никифорова и наших удальцов топтался господин Феофанов, заядлый охотник. Он и сейчас был при ружье, возле него стоял егерь, державший на сворке двух собак.

Я поблагодарил Артемия Васильевича за хлопоты.

– Помилуйте, да никаких хлопот, – ответил он. – Мне и самому любопытно взглянуть: что ж за тайну хранил речной лед?

Никифоров приветственно взмахнул рукой и что-то прокричал в нашу сторону. Я не расслышал ни слова, только видел, как в густой его бороде на мгновение обозначился рот. Мы осторожно спустились по скользкому склону, выбирая как можно более пологий путь. Только тут я увидел дочь, чье отсутствие меня поначалу обеспокоило: Лена стояла не на льду, а на берегу, у одинокой безлистой ольхи. Ветви ее нависали над самой рекой. Прислонившись к ольхе, рядом с Аленушкой стоял Владимир – сын Марии Александровны, которого мельник именовал «нашим студентом». Он действительно был в зеленоватой студенческой шинели касторового сукна с подстегнутым каракулевым воротником и в синем башлыке, повязанном вокруг шеи на манер шарфа. Коньки, давно открученные от сапог, тоже свисали с шеи на витой тесьме. А вот фуражку, то ли из щегольства, то ли по рассеянности, «наш студент» не надел вовсе, и ветер чуть шевелил на обнаженной голове длинные русые волосы. На левой щеке у него была кровавая ссадина. Надо сказать, что, несмотря на студенческое облачение, молодой человек студентом уже не был, так что и Паклин, и некоторые другие звали его так с оттенком легкой насмешки.

Владимир что-то негромко говорил Аленушке – что именно, я не мог разобрать, но, как мне показалось, это были слова ободрения. И то сказать: для пятнадцатилетней барышни вид покойника, вырубленного изо льда, – зрелище малоприятное. Даже если покойник, как выразился Паклин, «совсем свеженький».

Дочь не смотрела в мою сторону, и я не стал ее окликать, хотя и не нравилось мне ее сближение с городским молодым человеком. Знал я его, как и прочих хозяйских детей, с малолетства, и звал, по старой памяти, просто Володею. Был он юношей весьма развитым и давно, с гимназических еще времен, производил на меня впечатление не по годам взрослого и серьезного человека. Казалось бы, никаких причин предвзято относиться к дружбе с ним Аленушки у меня не было, а вот поди ж ты… Как замечал дочь разговаривающей о чем-то с «нашим студентом», так настроение портилось. Может, сказывался отцовский эгоизм, а может, какие-то предчувствия нехорошие пробуждались. Ну да на сей раз, в виду исключительности обстоятельств, был я Володе даже благодарен, посему не сказал Лене ни слова, а направился прямо к уряднику.

– Вот-с, изволите ли видеть, Николай Афанасьевич, находочка-с… – весело, как мне показалось, сообщил урядник. – Не откажитесь взглянуть, вдруг признаете?

Я молча кивнул. Никифоров быстрыми шагами приблизился к телу и сдернул рогожу. Глазам моим представилось до крайности причудливое зрелище.