С новой строки   ::   Семенова Ольга

А Шагал, о котором в энциклопедическом словаре сказано: "Французский живописец, автор фантастических иррациональных произведений", сухонький, смуглолицый от жаркого солнца, с седыми, но по-детски беззащитно взъерошенными волосами, слушал жадно, как ребенок - сказку.

Глядя на него, я тогда вспомнила одно из интервью с Барышниковым: элегантный, по-королевски достойный, он сказал: "Здесь у меня работа, дом, друзья, все. В России я оставил только маму, собаку и воздух".

Рядом с Шагалом сидела его жена - Валентина Бродская - хрупкая седая дама. Они поженились в 1952 году. Именно тогда шестидесятисемилетний живописец начал серию библейских сюжетов, состоящую из 17 полотен. Вначале не решался (боялся не успеть!). Она была уверена в его силах и не ошиблась: ныне эти шедевры выставлены в национальном музее в Ницце, выстроенном специально для них. Рядом была его статная, рыжеволосая, жизнерадостная дочь. Замуж она не вышла, жила с родителями, растворившись (отцовское слово) в творчестве Шагала.

Я была слишком мала для того, чтобы ощутить всю необратимость, а значит, трагичность времени, но, глядя на нее, подумала: "Что с ней будет потом?"

А возвращаясь от Шагала в маленький отель недалеко от Марселя, где мы остановились, спросила об этом отца.

- Что будет потом? - переспросил он.

- Да, как она сможет жить совсем одна? Что останется? Одиночество это же так страшно.

- Нет, - ответил отец, - страшно не будет. У нее останутся воспоминания. Если проживать все снова и снова, одиночество не подступится. Запомни, Кузьма, - пока у нас есть память - у нас есть все. - И я запомнила навсегда.

Есть возраст? Есть. А если "нет"?

Отвергни однозначность истин,

Тебе сегодня столько лет,

Как в Безинги подводных быстрин.

Есть возраст? Нет. А если "да"?

Но в Безинги бурлит вода,

Она умчит тебя туда,

Куда не каждому повадно,

Но ощущение отрадно:

Прозрачна с выси быстрина.

У РОДЕНА

Из неопубликованного рассказа

"Конец лета"

"Я очень тороплюсь, понимаешь? Мне надо успеть сделать все то, что я задумал. А я задумал многое. Когда есть дырка в легком и харкаешь кровью по утрам, тогда очень торопишься. Только людям творчества присуще великое чувство бессмертия.

Я боюсь не успеть. Хотя где-то понимаю, что сделанное мною, в иной ситуации, даже не останется тенью на стене дома, а попросту испепелится и исчезнет".

Живя в Германии, отец чем дальше, тем больше задавал себе бешеный ритм жизни, становясь большим европейцем, чем сами европейцы. Был точен как часы, презирал опоздания. Часто повторял сестре и мне: "Дисциплина прежде всего, не поддавайтесь российскому кайфу, умейте собраться в кулак. У американцев повсюду в офисах висят таблички - "Улыбайтесь и двигайтесь".

С великим уважением относясь к языку (толковый словарь Даля был настольной книгой), в то же время презирал русские пословицы "Поспешишь, людей насмешишь" и "Тише едешь - дальше будешь". "Это от лености, расхлябанности, а значит, от лукавого!"

Жил он будущим. Любил осень, потому что в ней чувствовал приближение весны. Всегда торопился сам и торопил всех. Опровергал библейское "Вначале было слово" и говорил: "Нет, вначале было дело!"

Все чаще сетовал на краткость времени, ему отпущенного, все позднее засыпал, за полночь засиживаясь за письменным столом, все раньше просыпался - уже в шесть утра полоска света пробивалась сквозь приоткрытую дверь отцовской комнаты. Он читал. Обожал "Евгения Онегина", по памяти цитировал всю пятую главу, особенно часто "А мы, ребята без печали, среди заботливых купцов...".

Мне по вечерам отец читал вслух "Мцыри" без аффектации и надрыва, очень спокойно, тихо и грустно. Я завороженно слушала, присев на краешек кровати. В комнате отца пахло табаком и лекарствами. На столике возле кровати стояла неизменная зеленая сумочка, доверху набитая сосудорасширяющими снадобьями и сердечными каплями - чуть только перемена погоды - у него обручем схватывало затылок, и сердце колотилось, как заячий хвост.