С солнцем в крови   ::   Чалмаев Виктор

Возникнет зачарованная, неслыханная страна "Гринландия" Александра Грина!..

Но вдруг, с другой стороны, рядом с воздушной грезой и не менее внятно зазвучит в поэме рассказ обычного печника Федора - земляка писателя. Полет фантазии продолжается, но опасность рабства у выдуманных образов исчезает. Словно распечатан уголок уездного быта, вдруг пахнет таким по-лесковски живописным... И открывается иная - теплая, черноземная даль:

"Я Моршанского уезду... Город Моршанский знаешь? Не знаешь, а у нас там собор знаменитый. Собор у нас там - вы-со-та!.. Его ведь выше Ивана Великого купцы наши умудрили возвесть; туды-сюды - хвать запрещение: выше Ивана Великого не смей! Так его и сгадили весь план, купол обкорнали, весь, и венциальные окна - ни к чему по четыре с половиной аршина, а их по двенадцати надо было аршинов: четыре сажня, ты то пойми!.. У нас дьякон там был, Краснопевцев, - как хватит "Многая лета", так и стекла вон. Ну, конечно, во всю силу голоса ему воспрещали..."

Тамбовские черноземы надышали в грудь Сергеева-Ценского столько здоровья и силы, что он, поэт и прозаик, никогда не укладывался ни в бесплотные часто схемы поэтики символизма, ни в жестко логический канон талантливой драматургии своего друга Леонида Андреева. Интонации и напевы, говорящие о мощи, о земном плодородии таланта, теплота и яркость словесных красок, запахи тамбовских осенних садов, ощутимые в слове, даже привычка щедро "гнать слова стадами" и неуловимое искусство одомашнивать в фантазиях античного Пана, превращая его в "добродушного лохматого русского лешего, со свирелью в коричневых лапах", - все это рождалось в художнике благодаря неразрывной связи с понадвинувшейся на Черное море южнорусской степью, печалью и силой полей.

Это о себе, выходце из края лоснящихся и дымящихся от тайной силы земных пластов, из края, где конопля душной стеной опоясывала села, сказал он в "Лесной топи":

"Земля всосалась в него в те жутко колдовские весенние дни, когда подымают ярину для посева и когда, щедрая, она бросает в воздух свою силу в виде струистого синего пара, и в те пряные летние дни, когда цветут хлеба целомудренно-незаметными зелеными цветами. Тогда она вошла и на всю жизнь одни и те же замесили в нем густые и степенные, простые мысли, такие же простые, как комья чернозема..."

* * *

Степенные мысли и здоровые жизнеощущения в Сергееве-Ценском, типичном интеллигенте из низовой России, утверждали себя, обнаруживали несокрушимую силу всхожести в катастрофически тревожное время - время русско-японской войны, революции 1905 года, "распутинщины" и либерального ренегатства.

Безвременье! Рвались или истончались до предела животворные нити многих гуманистических традиций. Хотя живы были - к моменту творческого дебюта Сергеева-Ценского - и Л.Н.Толстой, и А.П.Чехов. Обнаруживались - в творчестве многих символистов - неустранимые противоречия между души высокими порывами и воплощением, извращавшим их.

Не менее кричащие противоречия - на иной основе! - обозначились и в творчестве самого Л.Н.Толстого. С глубокой грустью писал М.В.Нестеров в 1906 году, побывав в Ясной Поляне, о резком несоответствии своему времени "толстовщины", игры в проповедничество: "Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, "блуд мысли", погубило слабых сердцем и умом... Он же, "как некий бог", не ведая своей силы, заманивая слабых; оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах..."

Утрата подлинной народности, замена ее мотивами "раскаяния" перед мужиком, испуг перед застойностью быта, перед чеховским "оврагом" провинции, выливавшийся в поиск "путей к невозможному" (А.Белый), капитуляция перед силой вещей, утрата исторического оптимизма...