Вашингтон Ирвинг (Вступительная статья)   ::   Зверев Алексей

И они погружались в воспоминания об иных, более гармоничных эпохах истории, на крыльях фантазии уносясь далеко от грубого прозаизма буржуазной повседневности.

Но в этих озарениях божественной фантазии, в этих бегствах от обыденности было у американских романтиков нечто весьма своеобразное, свойственное лишь культуре заокеанской республики. Для поколения Ирвинга революция 1776 года оставалась близким по времени историческим событием. Перспективы, открывающиеся за этим рубежом, еще могли казаться светлыми и радостными, а пороки быстро развивавшейся буржуазной цивилизации еще воспринимались как случайное заблуждение - не больше. Поэтому и фантазия ранних американских романтиков устремлялась не столько в какой-то идеальный, сказочный мир, сколько в реальную и сравнительно недавнюю эпоху, когда Америку еще не затронули веяния "прогресса" и она, кажется, оставалась той "обетованной землей", о которой, по выражению Ф.Энгельса, грезили "безземельные миллионы Европы"*.

______________

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 15, с. 334.

Для Ирвинга подобные представления и иллюзии были особенно характерны. Трудно его за это осуждать. Должен был накопиться горький социальный опыт, чтобы выяснилась эфемерность мечты о новом райском саде, который явит собой Америка, всем и каждому предоставив простор для счастья. Окончательно эти грезы развеются лишь в наше столетие. А весь XIX век прошел под знаком нараставшего сомнения в том, что сей, выражаясь пушкинским языком, "возвышающий обман" можно примирить с "тьмой низких истин", в справедливости которых заставляла убеждаться действительность Америки.

Несомненно, уже и Ирвингу были знакомы такие сомнения, но его оппозиция буржуазным порядкам, которые победоносно утверждались на родине писателя, приняла своеобразный характер. Волею обстоятельств он оказался оторванным от США на долгие годы, а когда вернулся домой, его ждал триумфальный прием и слава живого классика. Нужно было каким-то образом удовлетворить ожидания соотечественников, не сомневающихся, что так или иначе Ирвинг выскажет свое суждение о стремительно развивающейся стране, где успехи "прогресса" тогда еще очень многим кружили головы.

И скрепя сердце он в 1833 г. отправился в большую поездку по новым территориям на Юге и Западе, деля с переселенцами их черствый хлеб и суровый кочевой быт. В результате появились три томика занимательных очерков о прерии, о пионерах и об индейцах. Мастерство не изменило Ирвингу - он был все так же наблюдателен, все так же остроумен. Но красочность описаний чуть не полностью вытеснила из этих очерков социальную проблематику, которую автор всячески старался смягчить, если уж ее нельзя было избежать.

А вслед за тем, словно выполнив скучную, но неизбежную обязанность, Ирвинг отдался биографическому жанру, по счастью, не требовавшему откликов на злобу дня. Он писал о Голдсмите, о Магомете, как прежде - о Колумбе и его спутниках. Его совершенно не волновали ни политические, ни литературные баталии, столь острые в США середины прошлого века. Он проводил в уединении месяцы и целые годы, а когда из своей усадьбы наезжал в Нью-Йорк, его с любопытством разглядывали, словно обломок давно отшумевшей эпохи.

Шли десятилетия, и он все больше превращался в точное подобие своего Никербокера, готового по любому поводу высмеять современников, но предпочитающего как бы и вовсе их не замечать, точно бы эта необщительность могла его уберечь от пошлости, которой пропиталась вся окружающая атмосфера. То, что он сочинял в своем голландской постройки коттедже на Гудзоне, поблизости от Сонной Лощины, давно уже стряхнувшей былое оцепенение, оказывалось слишком не в ладу ни со вкусами, ни с запросами тогдашней читающей публики.