Фирма   ::   Рыбин Алексей

 — Положение, говоришь, обязывает? А меня?

— Что?

— Меня не обязывает мое положение?

Гольцман прошелся по кабинету, засунув руки в карманы брюк.

Внезапно Куманский понял, какую он сейчас допустил ошибку. Сам, своими руками, точнее, своими словами он вознес Гольцмана на очередную ступеньку его мании величия, которая последнее время все чаще давала о себе знать. С некоторых пор окружающие начали замечать, что Борька Гольцман, всегда бывший «своим парнем», помогавший деньгами и выпивкой, болтающийся по концертам и выставкам, Борька, с которым всегда можно было надраться и послушать свежие анекдоты, снять девчонок и завалиться к нему, Гольцману, домой среди ночи с тем, чтобы «зависнуть» там суток на трое, — этот самый старый приятель Борька меняется: становится нелюдимым, заносчивым, вместо приветствия цедит сквозь зубы что-то невнятное, фильтрует свои знакомства, отдавая предпочтение «нужным» людям, какими бы моральными уродами те ни оказывались при ближайшем рассмотрении.

Сейчас же Куманский дал Гольцману понять, что от его решения зависит судьба человека, и не просто человека, а знаменитости, старого его, Бори, знакомого, не сказать конкурента, но личности, всегда вызывавшей у Гольцмана некоторое подобие ревности.

Борис Дмитриевич сел за стол и еще раз взглянул на Куманского.

— Его положение обязывает, — снова сердито пробурчал Гольцман. — И чем же, ты думаешь, я могу ему помочь?

Куманский присел к столу и начал шуршать бумагами в своем портфеле.

— Вот тут у меня письмо от питерских артистов… Все подписали…

— Все?

— Ну, не то чтобы все, но многие. В общем, просьба о помиловании…

— Детский лепет.

— Адвокату собрали денег… Ты бы поговорил, Боря, там… ну, в мэрии, что ли…

— С кем же это?

— Да хоть с Высоцким…

О дружбе Гольцмана с первым заместителем генерального прокурора города знали немногие, и Борис Дмитриевич с трудом удержался от того, чтобы поморщиться и досадливо крякнуть. Откуда Куманский мог знать об отношениях между ним и Первым, как называли Высоцкого близкие знакомые и деловые партнеры, было для Гольцмана загадкой.

«Вот сволочь, — подумал Борис Дмитриевич. — Что же он еще знает? Не город, а большая деревня. Ничего не скроешь. Все на виду. Надо будет поосторожней вести дела».

— То есть ты думаешь, что если парня взяли с кучей наркоты в кармане, то Высоцкий будет его отмазывать? И именно теперь, когда за косяк на улице метут и в КПЗ тащат? Это нулевой вариант, Яша. Да и…

— Что? — напрягся Куманский.

— Ничего. Не та фигура, чтобы из-за нее лезть на рожон. Думаешь, это легко делается? Того же Высоцкого подсиживают со всех сторон. У него врагов больше, чем…

Гольцман едва не ляпнул «чем у меня», но опять успел вовремя остановиться.

— …Чем ты можешь себе представить, — натужно закончил он скользкую фразу.

— Ну так как же все-таки? — спросил Куманский. — Можешь помочь?

Гольцман подумал, побарабанил пальцами по столу, еще раз взглянул на Куманского и уставился в окно.

— Нет, — вдруг сказал он. — Пусть сидит. Ему это только на пользу пойдет. Два года — не десять. Ничего с ним не будет. Не растает. Как говорится, не сахарный… Все, больше не хочу говорить на эту тему…

— Ну, знаешь…

Куманский вдруг почувствовал неожиданное раздражение. Не то чтобы ему было очень жалко Гурьева — не из жалости к пианисту он занимался этим делом. Жалости Яша уже давно не испытывал ни к кому, кроме, пожалуй, себя, и то нечасто — в основном, когда его «кидали» на деньги или просто обманывали. Тогда Яша жалел себя, думая, что такого талантливого, работящего, честного и вообще приличного человека, как он, обижать просто не за что и обидчик заслуживает самого страшного наказания, какое в состоянии вообразить человеческий мозг.