Абстрактное мышление   ::   Берендеев Кирилл

Правда, столь поспешного, столь внезапного суицида никому, даже коронеру, несколькими днями позже прибывшему объявить о закрытии дела и успокоить персонал лаборатории, видеть не доводилось.

Стернфилд не был близко знаком с Евражкиным. Они работали в разных корпусах, да и жили довольно далеко друг от друга, а отношения меж ними недалеко ушли от шапочного знакомства, так, при встрече повод поговорить, поспорить на общие темы - что, кстати, очень любил Евражкин, обычно замкнутый во всех иных случаях, - или поддержать беседу в кругу общих знакомых. Хотя в таком городке, как в большой деревне, все и так были знакомы со всеми. А повод поспорить мог найтись всегда, насколько мне известно, Стернфилд и сам любил блеснуть эрудицией и логикой безупречных теоретических построений в любимой генной инженерии. И, хотя похвастаться практическими результатами ему было трудновато, будущий успех неизменно окрылял его сегодня. Стернфилд видел его за каждым новым поворотом, редко впадая в апатию, несмотря даже на то, что ему почти постоянно не везло с осуществлением своих бумажных выкладок; и этим он особенно резко отличался от своего коллеги, покончившего с собой всего несколько недель назад.

Знакомства с Евражкиным я не имел, так что судил о нем больше по рассказам самого Стернфилда. В эту же самую встречу, ни до конференции, ни после, о Евражкине, Стернфилдом не было произнесено ни слова. В определенном смысле могло показаться, что в тело Стернфилда на время вселился сам Евражкин, - столь не похож был сам на себя Саймон, будто перенявший скованность, неловкость и неразговорчивость у русского ученого-диссидента, покинувшего свою страну не так давно, в конце семидесятых.

Позвякивание ложечки о стенки чашки прекратилось, Стернфилд выпрямился и неожиданно спросил:

- Макс, вы не знаете, что такое евражка?

Вопрос был задан по-русски. Менее всего я ожидал услышать эту фразу, ибо уже в уме принялся заготовлять необходимые для предстоящего расставания слова, Стернфилду пришлось повторить его.

- Евражка, - я смутился. Что-то знакомое, но что, вспомнить трудно. Вроде зверек такой мелкий, грызун, на зиму заготовляет сено в "стожки", его иначе зовут пищухой или сеноставкой, если не ошибаюсь и не путаю.

Стернфилд помолчал немного.

- Простите, что я задал вам этот дурацкий вопрос, Макс. Сам не знаю почему, но он у меня не выходит из головы все последнее время.

- Ну что вы, Сай, прекрасно вас понимаю. Окажись я на вашем месте...

- Дело не в месте, Макс, - Стернфилд плавно перешел на английский, верно, сказать хотел многое. - Дело в человеке. В нем и во мне.

Он долго смотрел на меня, не пытаясь расшифровать свою последнюю фразу.

- Самоубийство всегда следствие. Причин может быть несколько, они скапливаются, долго, иногда очень долго, пока в один день чаша, их не переполнится. А бывает совсем иначе, - новая пауза, он отодвинул кофе, к которому так и не притронулся. - Вдруг, ни с того, ни с чего что-то навалится, пригнет, придавит к земле, так что не вздохнуть, и кажется, единственный выход - уйти, не сбросить ношу, Макс, а уйти, оставив все там, уже далеко; все, как было. Потому как ноша непосильна, ее ни сдвинуть, ни снять с плеч, ни передать другому - ничего с ней поделать нельзя. Стернфилд разъяснял мне старательно, как школьнику, неспешно выговаривая слова с интонацией диктора Би-Би-Си. - Бывает, конечно, еще поза, эдакая критическая попытка привлечь к себе внимание, но это попытка отчаяния, человека, стучащегося в каменную стену и не могущего ее пробить. Долго, очень долго стучащегося. И, если ему не поможет в эти минуты, то он уверится, что и никогда уже не поможет. И робкая поначалу попытка будет... удачной.

- А Евражкин?

- Евражкин, - он вздохнул. - Знаете, Макс, он мне всегда напоминал эдакого Поля Баньяна, вы понимаете, о чем я.