Баллада о Юрае Чупе   ::   Чапек Карел

Не знаю, что вы сделали бы на моем месте, но я осенил себя крестом; перекрестился и Юрай, а потом я его арестовал; умылся снегом, надел лыжи, и мы с одним жандармом, по фамилии Кроупа, помчали вверх, в горы, в Волову Леготу. И если бы сам жандармский полковник остановил меня увешевапием: "Гавелка, дурья башка, никуда ты не поедешь, ведь в таком снегу не трудно и жизни лишиться", -- я бы отдал честь и ответил: "Осмелюсь доложить, господин полковник, на то воля господня". И поехал бы дальше. И Кроупа тоже поехал бы, потому как родился он в районе Жижкова, а я еще не встречал жижковца, упустившего случай, хвастовства ради, побывать там, где пахнет приключением либо глупостью. Словом, поехали.

Не буду описывать наш путь; скажу только, что под конец Кроупа от страха и усталости рыдал, словно малое дитя, и раз двадцать у нас появлялась мысль: дескать, дело -- труба, нам отсюда не выбраться; короче, тридцать километров мы шли одиннадцать часов, от темна до темна; я говорю об этом просто для того, чтоб вы вообразили себе, каково нам пришлось. Жандарм -что конь: если уж он тычется лицом в снег и хнычет, дальше, мол, нет сил идти, то дело дрянь, хуже не бывает. Я двигался словно во сне и твердил одно: "Этот путь преодолел Юрай Чуп, человечек худенький, как щепа, а он еще шесть часов простоял на морозе, потому как выполнял наказ старосты; Юрай Чуп с мокрыми лаптями на ногах, Юрай Чуп, застигнутый снежной метелью; Юрай Чуп, не оставленный промыслом божьим". Послушайте, если бы вы увидели, что камень катится вверх, а не вниз, то наверняка решили бы, что это чудо; но никто не сочтет чудом крестный путь Юрая Чупа, который шел донести на самого себя; а ведь это было куда более веское доказательство некой могущественной силы, чем камень, катящийся по горе вверх. Погодите, не прерывайте меня... так вот, коли кому охота видеть чудо, надо смотреть на людей, а не на каменья.

Когда мы добрались до Воловой Леготы, то больше походили на призраков и не знали, на каком мы свете. Стучимся к старосте; все спят, потом староста вылез с ружьем в руках, бородатый такой великан. Увидел, кто мы, стал на колени и принялся снимать с нас лыжи, храня полное молчание. Когда я теперь вспоминаю об этом, все мне представляется дивным видением, торжественным и простым; ни слова не говоря, староста повел нас к одной из хат; в горнице горели две свечи; перед образом молилась женщина, вся в черном; на постели в белой рубахе лежала мертвая Марина Матейова, шея у нее была располосована чуть ли не до позвонков; страшная и притом удивительно чистая рана, словно мясник разделывал порося; и лицо было нечеловечески белое, такими лица бывают, когда кровь вытекла вся до последней капли.

Потом -- также в полном безмолвии -- староста повел нас к себе; но в его избу уже набилось одиннадцать мужиков в кожухах -- не знаю, помните ли вы, как воняют эти кожухи из овчин: как-то щемяще и ветхозаветно. Староста усадил нас за стол, откашлялся, поклонился и сказал:

-- Во имя господа нашего печалуемся о кончине рабы божьей Марины Матейовой. Да смилуется над ней господь.

-- Аминь, -- произнесли одиннадцать мужиков и перекрестились.

А староста продолжал:

-- Два дня назад ночью слышу я: у порога тихонько скребется кто-то. Думал, лисица, взял ружье и пошел к двери. Отворил, а на пороге -- женщина. Поднял ее, а голова-то у нее назад и запрокинулась. Это была Марина Матейова с перерезанной глоткой. Оттого она ничего и сказать не могла.

Староста внес Марину в избу и положил на постель; потом велел пастуху трубить и сзывать к нему всех хозяев Воловой Леготы. Когда все собрались, обратился к Марине и сказал:

-- Марина Матейова, пока ты жива, дай нам свидетельство, кто тебя убил. Марина Матейова, не я ли убил тебя?

Марина не могла показать головой, лишь глаза прикрыла.

-- Марина, не был ли это сосед твой Влага, сын Василя? Марина прикрыла свои страдальческие очи.