Исповедь монаха   ::   Питерс Эллис

Сейчас он воочию видел ее — спокойную, осознавшую свое предназначение, обретшую душевный покой, — ту женщину, которую тогда, ночью, пытался описать ему Хэлвин. «Она не была красавицей, как ее мать. В ней не горел ее неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего темного, загадочного — она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как цветок. И ничего не боялась — тогда не боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал — тогда не предавал. Ее предали только раз, и от этого она умерла»

Но она не умерла! В ней по-прежнему не было ничего темного, потаенного, по крайней мере в эти минуты, исполненные высокого служения и веры. Лицо лучилось невозмутимым спокойствием — после стольких лет господь явил ей свою милость, наполнив радостью ее сердце. Она ни о чем не сожалела, не сетовала на судьбу. Она довольствовалась лишь тем, что ей было даровано, и никакие черные мысли не омрачали ее счастья. На путь служения богу она вступила недостаточно зрелой и, вероятно, все эти годы в ее душе шла тяжелая борьба, но вот господь услышал ее молитвы и избранная стезя стала наконец подлинным призванием. Теперь возврата уже нет, даже ради той, первой любви она не отказалась бы от своего пути. Да и к чему? У любви, как у природы, есть свои естественные периоды, свои времена года. Их любовь миновала весенние грозы и летний зной и вступила в золотую пору ранней осени — не успеешь оглянуться, как листья начнут опадать с ветвей… Бертрада де Клари выражением лица сейчас напоминала брата Хэлвина — она была спокойна, тверда и неуязвима, ибо в душе ее царил мир. Отныне каждый из них не нуждался более в физическом присутствии другого, страсть утратила над ними силу. Они освободились от прошлого и обратили взоры к будущему, во имя которого предстояло еще немало потрудиться, и каждый с тем большим рвением готов был взяться за работу, отчетливо сознавал: у них общий путь, общая цель и возделывают они одну ниву.

На следующий день после заутрени, распрощавшись со всеми, монахи пустились в путь — долгий путь домой.

Когда Кадфаэль и Хэлвин подхватили один суму, другой свои костыли и покинули странноприимный дом, все сестры были на собрании капитула, но Элисенда проводила их до ворот. Кадфаэлю казалось, что лица вокруг него словно омыты, будто с них спали все тревоги и сомнения и осталась чистая радость, изумление, восторг от того, что на них снизошла божья благодать. Не даром так похожи вдруг стали отец и дочь — суровые отметины прожитых лет как-то сами собой сгладились, исчезли с лица Хэлвина.

Элисенда порывисто и вместе с тем стыдливо обняла его на прощание и ничего не сказала. Несмотря на доверительный разговор, который они вели втроем, она не могла, конечно, хорошенько узнать его и смотрела на него больше глазами своей матери, но кое-что все же она успела понять и почувствовать: его кроткий нрав, благородство, обходительность. И еще она ясно понимала, что его неожиданное вторжение в ее жизнь избавило ее от мучительного чувства вины и утраты, и поэтому она всегда будет вспоминать его с теплотой и благодарностью, а это ведь и есть — почти любовь. Что ж, и то польза, даже если больше им свидеться не суждено.

— Храни тебя бог, отец! — сказала Элисенда.

В первый и последний раз она назвала его так не просто как священника, но как близкого, родного человека. Только раз, но он дорогого стоил. То был талисман на всю оставшуюся жизнь.

Они заночевали в Харгедоне, на мызе хэмптонских монахов. Вокруг расстилалась земля, только-только начинавшая возрождаться после обескровившего ее вторжения норманнов.