Из записок карандаша   ::   Криницын Сергей

Лист бумаги зажат между моим острым клювом и стеклом, скользким и влажным. Острие мокнет, стачивается. Ее пальцы мокры от слез. Моя шкура скоро облезет. Поблекнут краски, сотрется золотистая надпись на боку. Жаль,что я не химический. Написанное мною недолговечно. Не вечно и не долго. Вот хотя бы это стихотворение - оно написано чернилами, и то, что я его зачеркнул, не имеет большого значения. Завтра она может передумать и стереть мое серое вещество, а стихотворение останется. Он сын утренней звезды, а я - внутренней. Моя внутренняя звезда продолговата и светится неярко. Она оставляет след, яркость которого зависит от нажима, от того, насколько безжалостно меня давят, ее свет прямо пропорционален моей боли. Она безымянна, моя звезда, ее нельзя назвать ни Венерою, ни как-либо еще. Она уменьшается, рассыпается, покидает меня кусочками. Ее так мало... в спазмах стекол - кривая усмешка... скрипят деревянные бока... Я научился шептать. И хотя наверху меня не слышно, пальцы иногда как бы слышат - маленький срыв, перебой в потоке, идущем из головы, - и в паузу вклинивается моя речь, воспринимаемая ушами как простое шуршание. Она остановилась на секунду, и, когда уже совсем собралась написать "приходи", наступила такая минута затишья, пальцы остались без управления и, привыкшие повиноваться, тотчас написали мною то, что я сам нашептал им. Всего лишь маленькая частичка, две буквы. Опустив глаза, она прочла: "НЕ приходи". Как я желал поставить тут восклицательный знак, хотя бы точку! Но пальцы так сжали меня, так дрожали от напряжения - она дописала " сегодня". Из-за меня он сегодня не придет. Она задумчиво грызла меня, я терпел. А если б и не - моих стонов она бы не услышала. Когда-то мне было приятно видеть ее белые ровные зубы. ...Теперь я ушел из мира людей. Я не понимал больше, как мог любить это нелепое существо. Я полюбил бумагу. Все чаще писал слова любви. Бумага признательно шелестела в ответ - я ей тоже нравился. Я научился быть осторожным, не давить слишком больно, - она так ранима! Ей приходится терпеть любую надпись, любую гадость, ни слова не стряхнуть с себя. Я старался не писать гадостей. "...я люблю, о как я люблю тебя, чувствую только нежность к тебе и больше ничего, смотрю на все твоими глазами, представляю, как ты слушаешь музыку, о чем думаешь, когда спишь, ты - ... " Бумага, сворачиваясь, обнимала меня, шептала: это же я, это же я, проснись. Смысл ее просьбы не доходил до меня. Я продолжал любовное шуршание, - только бы не отрываться от нежной страницы. Как мы были беззащитны! ...Пальцы судорожно сдавили меня, выпустили, я покатился по скользкой поверхности стола. Подо мной катилось мое отражение. Выпустив меня, пальцы вцепились в бумагу; где-то вверху возникали и обрушивались ритмичные вопли, отчего-то знакомые. Сквозь их мерные, жуткие обвалы я услышал треск разрываемых листов. Моя милая! Тебя рвут на части, а я ничего не могу сделать! Не могу остановиться и поразить чудовище острием в глаз! Не могу не скользить все ближе к обрыву - миг жалкого, обреченного равновесия - и я падаю в пустоту... ...Что-то во мне надломилось. Грифель шатается, как гнилой зуб. Когда я был зубом, меня ударили кулаком. Откуда это? Начинает всплывать кусками: произошла страшная трагедия. Как-будто они бывают не страшные. Что-то, связанное с бумагой, с каким-то письмом... не связанное - разорванное... когда я был вазой, во мне стояли чудесные розы. Рядом стояло юное существо и вдыхало их аромат. Существо дрожало, дрожащими руками разрывало конверт. Существо кричало, падало головой на стол, взмахивало руками. Руки больно бились о стекло, я опрокидывался... опрокинулся... потом: из меня выплеснулась вода, я разбился об мокрые доски паркета, место моей гибели было усыпано пунцовыми розами. Светло-коричневые ботинки яростно топтали цветы.