Кардинал Напеллус   ::   Майринк Густав

---------------------------------------------

Густав Майринк

Кардинал Напеллус



Мы знали о нем весьма немного: его звали Иероним Радшпиллер, он жил в течение долгих лет в полуразвалившемся замке, у владельца которого – седого, ворчливого баска – оставшегося в живых слуги и наследника увядшего в тоске и одиночестве дворянского рода – он нанимал для себя одного целый этаж, обставив его дорогой старинной мебелью.

Это помещение представляло собою резкий фантастический контраст с лишенною дорог, окружающей замок чащей, в которой никогда не пела ни одна птица и все казалось бы безжизненным, если бы иногда, под яростным напором урагана, не стонали от ужаса полусгнившие, косматые тисовые деревья или же черно-зеленое озеро, словно глядящее в небо око, не отражало в себе белые, бегущие мимо, облака.

Почти целые дни Иероним Радшпиллер проводил в лодке, опуская в тихие воды на длинных, шелковых нитях блестящее металлическое яйцо-лот для измерения глубины озера.

«Вероятно, он работает в каком-нибудь географическом обществе», предполагали мы, когда, возвращаясь вечером с уженья, проводили, собравшись вместе, еще несколько часов в библиотеке Радшпиллера, любезно предоставленной им в наше распоряжение.

«Сегодня я случайно услыхал от старухи, разносящей письма в горах, что его считают бывшим монахом – говорят, что в юности он бичевал себя до крови каждую ночь и что его руки и спина сплошь покрыты рубцами, – сказал господин Финк, вмешиваясь в разговор, когда обмен наших мыслей снова стал вращаться вокруг Иеронима Радшпиллера, – однако почему же сегодня его так долго нет? Ведь уже давно было одиннадцать часов».

«Теперь полнолуние, – сказал Джованни Брачческо и указал своей морщинистой рукой через открытое окно на полосу света, пересекавшую озеро, – мы легко можем увидеть его лодку, выглянув из окна».

Затем, спустя одно мгновение, мы услышали шаги, поднимавшиеся по лестнице; однако, то был лишь ботаник Ешквид, который, столь поздно возвратясь из своей экскурсии, теперь вошел к нам в комнату.

Он нес в руках растение, вышиной в человеческий рост, с цветами синевато-стального цвета.

«Это самый крупный экземпляр данной породы, какой когда-либо был найден; я бы никогда не поверил, что на таких высотах встречается ядовитый голубой лютик», – сказал он беззвучным голосом, сперва поклонившись нам, а затем самым тщательным образом положил растение на подоконник, стараясь не помять при этом ни одного листика.

«С ним обстоит дело так же, как с нами, – подумал я и ощутил, что в этот момент то же самое думали Бинк и Джованни Брачческо, – он беспокойно дрожит, как старик; ходит по земле, как человек, ищущий свою могилу и не находящий ее, и собирает растения, увядающие на следующий день – зачем? почему? Он не думает об этом. Он знает, что поступки его бесцельны, так же, как это мы знаем о себе самих, но его так же обессилило грустное сознание бесцельности всего совершаемого, великого и малого – так же, как оно обессиливало нас остальных в течение всей нашей жизни. Мы с юности походим на умирающих, – почувствовал я, – пальцы которых беспокойно блуждают по одеялу, не знающих, за что ухватиться, умирающих, которые видят смерть у себя в комнате и знают, что ей все равно – складываем ли мы молитвенно руки или же сжимаем кулаки».

«Куда вы поедете, когда сезон уженья здесь пройдет?» – спросил ботаник, еще раз осмотрев принесенное им растение и затем неторопливо подсаживаясь к нам за стол.

Финк провел рукою по седым волосам, поиграл, не глядя ни на кого, рыболовным крючком и с утомленным видом пожал плечами.

«Не знаю», – после паузы рассеяно ответил Джованни Брачческо, словно вопрос был обращен к нему.