Кружась в поисках смысла   ::   Рыбаков Вячеслав

Так произошло, например, когда Шекспир впервые с пронзительной эмоциональной убедительностью выписал в "Гамлете" тип рефлексирующего интеллигента человека, воспитанного настолько хорошо, что его мысли и поступки в обход инстинкта самосохранения как бы сами собой пытаются остаться этичными (не мое благо приоритетно, любое увеличение зла нежелательно) даже по отношению к явным врагам, к людям, которые этих принципов в отношении него самого и не думают соблюдать.

3.

Одним из "вечных" сюжетов фольклора, мифов, сказок является сюжет об этическом орудии.

Говорят, что человек - это животное, использующее орудия. Задолго до того, как человек становится человеком, складывается в его еще почти животном мозгу важнейшая, едва ли не основополагающая матрица сознания, ограничить проявление которой, в сущности, и призвана этика - грандиозный реликт животного отношения к миру, матрица употребления. Взял, использовал, выбросил. Миллион лет спустя она трансформируется: сделал, использовал, отложил до следующего раза. Здесь она усложняется, в нее вторгается выстраданное понятие "моего". Из этого вторжения следует, во-первых, что раз я сделал, значит, и буду использовать я, и, во-вторых, что в кругу орудий приоритет становится очевиден: самым важным и ценным для меня является то орудие, которое сделал я и которое намереваюсь использовать я. С ним так просто. Оно так надежно. Оно всегда послушно мне. Оно - единственное, что не грозит и не изменяет в грозном изменчивом мире; лежит и ждет моей воли, и я над ним единственный господин, и оно - единственное, над чем я действительно господин. Можно быть вполне этическим индивидуумом, то есть в кругу тех, кого считаешь ближними, предпочитать благо ближнего своему, но в кругу орудий предпочитать благо своего орудия благу любого другого. Орудие - это средство для того, чтобы я мог более свободно вести себя, а уж буду я себя вести этично, или нет орудия это не касается.

И уже тогда, вероятно, человек ощутил вопиющую несправедливость и неправильность устройства мира, в силу которых "мое" безропотное орудие именно по своей безропотности могло быть использовано не "для меня" или даже "против меня". Моей мотыгой раскроили мне череп. Моим топором срубили не для меня дерево. Нестерпимо хотелось, чтобы эта неправильность могла быть как-то устранена; чтобы меня и не против меня мотыга слушалась, а у того, кто против меня, сама собой вырывалась из рук. В самом общем виде фольклор сформулировал это так: хорошего человека слушается, плохого - нет. Упрощающей модификацией этого принципа является "кому я подарил - того слушается, кто у меня отнял или украл - того не слушается"; упрощающей и в то же время указывающей на самозащитные корни этой мечты: слушается того, кому подарил, кто, следовательно, является моим ближним и морально не в состоянии применить полученное против меня. Элементарная этика давала определенную защиту от произвола окружающих, то есть являлась способом косвенного управления ближними в сфере обеспечения личной безопасности - но эту задачу она в состоянии была выполнять только благодаря тому, что другие люди способны сами формировать свое поведение, а управлять ими жестко и однозначно, как мотыгами или топорами, не может никто. Человек грезил о дистанционном управлении вещами с помощью человеческих норм морали, желая обезопасить себя в ситуациях, когда прямое управление этими вещами невозможно, как невозможно прямое управление людьми. Сам создавая для своего удобства мертвые и потому абсолютно покорные предметы, человек вскоре начал тосковать среди их мертвенно бессовестной покорности; он мечтал, чтобы и они соблюдали правила этики, но сам уже понимал, что этика и покорность далеко не всегда совместимы. Орудие, имеющее моральную блокировку, то есть выполняющее только этические команды, по определению не должно было повиноваться командам, нарушающим правила этики. Причем, согласно первому этическому принципу, не только когда кто-то отдает такую команду против меня, но и когда такую команду против кого-то отдаю я.

4.