Лебеди улетают   ::   Семенова Мария Васильевна

За забором лаяли две пушистые остроухие собаки Найдена их окликнула, узнали, обрадовались, завертели хвостами. Добрыня отомкнул калитку, и я встал на дощатые мостки, проложенные к дому. После грязи со снегом они показались мне тёплыми.

Потом я огляделся вокруг и хмуро подумал - сбегу!.. Кажется, я даже собирался произнести это вслух, но тут Добрыня закрыл калитку и повернулся ко мне:

- Тебя как звать-то, малый? Я огрызнулся:

- А никак!

Он спросил спокойно:

- За что в холопы продали?

- А ни за что!

Ждал - прибьёт, но он только усмехнулся:

- Так... значит, звать станем Молчаном. В это время из дому выглянула на голоса высокая седая старуха. Прищурилась, увидела меня и даже руками всплеснула:

- Добрынюшка!.. Это кого же ты купил?.. У Найдёны-советчицы так и вспыхнули щёки, но Добрыня на неё и не покосился.

- Эх, бабка Доброгнева! - сказал он старухе.- Сто лет прожила, а справного молодца не отличишь. Да он, старая, не слабее меня будет.

Старуха плюнула в сердцах, махнула на него рукой: тебе, мол, семерых посади, всех как есть насмерть заврёшь. Тут-то Добрыня шагнул ко мне, закатывая рукава:

- А становись-ка...

Сам брови нахмурил, глаза же смеялись. Я видел. Я был едва не меньше его девки Найдёнки, смешно думать, что устою. Однако же не забоялся, озлился только. Я-то, семью страхами пуганый, такого насмотрелся, что тебе, ладожанину, в жизни не снилось! Да, силёнок во мне оставалось вправду немного, зато ярости - на десятерых. И храбрости, оттого что нечего было терять. Ужо вот, пощекочу за бока!..

Но тут Добрыня обхватил меня за плечи, и будто обручи надели железные, как на новый бочонок! Незлая, осторожная была сила, ласковая почти. Но такая, какой я отроду ещё ни в ком не встречал. И всего-то, верно, в четверть мочи сжал меня кожемяка, но мне и этого хватило: тотчас ощутил, как живой змеей дёрнулась в боку глубокая гнойная рана. Я ведь тоже не за так дался тем урманам, когда подступили вязать!.. Вот снова рвануло, аж замер в груди вздох. Враз поднялась перед глазами семицветная радуга, и я обмяк мешком. Услышал ещё, как закричала старуха:

- Задавил мальчонку, облом!..

Я хотел сказать ей, что не такой уж я мальчонка, и ещё, что не больно легко было меня задавить. Но только открывал и закрывал рот, на земле сидя, а слова наружу не шли. И волчки знай лаяли, рядом крутясь, норовили лизнуть в лицо. Утешали. А небось замахнись я на Добрыню - живого разорвали бы, лизуны...

А что было после того, я и совсем уже не помню.

Потом я лежал в углу под овчиной, и всё тело покалывало от тепла. И змея в боку утихла, придавленная повязкой. Старая Доброгнева хотела посмотреть мою рану, но отступилась: слаб, мол. И возилась себе у каменной печки, переставляла горшки.

- Пошёл помощника покупать, а кого привёл? - выговаривала она Добрыне.Дождёшься от него работы, тут гляди, кабы сам ещё не помер! Встал бы нынче Бориславушка, молодшенький мой, да тебя, бестолкового, за ухо-то оттаскал...

Добрыня - внук ей, что ли? - отозвался лениво из другого угла:

- Будет, бабка, нешто я в сопливых не ходил... Сказано тебе, молодец справный. Погоди, подкормится, оживёт.

Вот уж воистину пролитого не поднимешь! Олав меня назад к себе не возьмёт, да и где он теперь, Олав, уплыл уже поди...

Я ещё послушал ворчливую старуху и подумал, что это имя, или прозвище, ладно на ней сидело. Подумал так и уснул, сытый, в тепле... А сон всё равно увидел тот самый, от которого и так вскакивал взмокший всякую ночь.

Будто сошёлся я с Олавом треклятым в смертном единоборстве. И пригвоздил-таки его коленями к земле, зане дал мне Перун, ратный Бог, силу немыслимую. Корчится урманин, все кости в нём трещат, а с груди скинуть не может. А я держу в руке нож, хороший нож, остро отточенный, у Олавовой загорелой шеи держу. И не пожалею, хоть он проси, хоть не проси.