Лунный нетопырь   ::   Ларионова Ольга

А дальше уже не было ничего — обезумевший от впервые испытанной боли шерушетр взвился вверх, оттолкнувшись сразу всеми уцелевшими лапами, и обрушился на распростертого противника, в бешеной пляске вколачивая его, уже бездыханного, в болотистую почву вместе с обрывками грамоты, драгоценным мечом и собственными планами на продолжение обеда.

Впрочем, нет — оставался ведь еще и третий. Оглядев кровавое, но явно несъедобное месиво у себя под брюхом с почти человеческим сожалением, он поджал раненую ногу и выпрямил остальные, оглядывая окрестность. Низкое весеннее солнце отразилось в его фасеточных глазах, словно это были груды ледышек. В отдалении слышалось частое «шлеп-шлеп» — это возле того, во что превратился первый разбойничек, торопливо собирались гуки-куки лапчатые, которым не страшны были никакие болота. Эти растащат до косточки.

А последний еще остававшийся в живых участник этой драмы, стиснув зубы от боли и страшась даже застонать, опираясь на руки, волок свое теряющее силы тело к спасительному лесу, синеющему едва видимой сквозь слезы зазубренной кромкой, хотя и понимал уже, что путь его недолог. Болотная грязь становилась все жиже, и каждый раз, выдираясь из нее и заползая на кочку, он оглядывался на приближающееся чудовище и не знал, что лучше — остаться на виду или погрузиться в ледяную топь с головой.

А шерушетр, тварь живучая многоногая, двигался все медленнее и медленнее, и не потому, что хромал или чуял паучьей своей стервозностью, что достанет беспомощного калеку. Длинные, точно жерди, ноги увязали все глубже и глубже, затрудняя передвижение и накаляя ярость безмозглой ненасытности. Так что когда он настиг, наконец, свою третью жертву, его челюсти такой мертвой хваткой вцепились в конвульсирующую плоть, что разжать их не смог бы даже навсегда канувший в ледяное болото джасперянский меч.

Первобытное блаженство насыщения теплой кровью отключило все чувства, притушило даже инстинкт самосохранения. А тело незадачливого разбойника, уже недвижное, между тем все глубже погружалось в трясину, и вот уже вместе с ним затянуло в черную топь шерушетрову голову, а за ней и мохнатое туловище — на четверть, на половину… Только тут кровососная тварь задергалась — да поздно. Ходуном заходили торчащие углом, точно сломанные пополам жерди, паучьи ноги, да так, подергавшись, и замерли, и вскоре только они и остались нетленным памятником человечьей и животной жадности.

Недвижное солнце скользило безразличным взглядом поверх всего этого безобразия — в весенних-то краях оно и не такое повидало.

Впрочем, нет.

Вот такого оно еще не видело.

Из-под клочка намокшей грамоты что-то радужно блеснуло, словно из почвы, еще не тронутой весенним возрождением, проклюнулся первый цветок. Колокольчик. Хрустальный. Он настороженно покачивался, не то приглядываясь, не то прислушиваясь, но безлюдная тишь хранила пустынную дорогу. Колокольчик дрогнул, сместился подальше от протоптанной колеи; цепочка бусин потянулась за ним веселой сияющей змейкой. Пронырливый лис, усмотрев какое-то мельтешение, проворно взмыл над болотом — змейка канула в черную воду, затаилась. Она не спешила.

Вот так, скользя между кочками, хоронясь от людей и зверья, она пустилась в свой неблизкий путь, ведомая колдовской силой, которой наделили ее пращуры маггиров. Скольжение ее было неторопливым, словно она знала, что пройдут еще долгие, очень долгие годы (только вот на этой Тихри их не научились отсчитывать), и шесть хрустальных амулетов, собравшись воедино, обретут новых юных хозяев.