Обмен ненавистью   ::   Вершинин Лев

Этот плед смешит тетю Веру, и она ругается не то чтобы меньше, но как-то мягче, по-матерински, что ли: мол, тебя бы в хорошие руки, Ленюшка, а то уже совсем непонятно, на кого похож…

Щелкает замок.

Это не тетя Вера.

Это он.

Строгий серый костюм-тройка. Галстук в тон. И прокрахмаленная до ломкого скрипа — даже на взгляд — кремовая рубашка.

И он улыбается.

— Доброе утро, Леонид Романович. Или, скорее, добрый день?

Это доносится уже из комнаты. Когда он успел войти? Я не знаю. Видимо, я на секунду отключился, увидев его. Но упрекать себя за малодушие было бы лицемерно.

— Ну где же вы, друг мой?

Снова эта картавая интеллигентская капризинка. Он сидит в кресле около журнального столика, столик протерт от пыли, на салфетках две чашечки с дымящимся кофе, сахарница, вазочка полна бисквитов. Вчера, кстати, там была только безнадежно одинокая конфета «Чародейка», по старости обреченная на вечную жизнь.

Кто-то не поверит! — но меня не удивляют ни кофе, ни бисквиты, ни вся эта абсолютно булгаковская сцена; более того, я спокойно сажусь напротив него, накинув край пледа на плечо, и если меня что-то и тревожит, то только полное отсутствие удивления.

— А зачем же нам нужны лишние эмоции? — разводит руками гость. — Совсем не нужны. Кстати, можете звать меня Володей.

И, чуть помедлив, добавляет:

— А чтобы между нами не было неясностей, я покажусь вам таким, каков есть.

На долю секунды он мутнеет, а потом превращается в огромного сизо-зеленого жука, точнее — не вполне жука, но в существо, более всего похожее на земных жуков. Вот разве что вместо лапок у него щупальца, а брюхо словно бы выложено из семиугольной смальты.

Вот теперь мне ясно, почему я так спокоен. Видимо, он принял для этого меры, потому что в противном случае ему очень долго пришлось бы ждать разговора со мной.

— Разумеется, принял, — усмехается он, теперь уже опять человеческой и даже очень симпатичной улыбкой. — Мне же с вами поговорить нужно, а не инфаркт провоцировать. Итак, я — Володя.

Как могу, изображаю приветливое лицо и выжидательно смотрю на гостя. Я

— весь внимание.

Володя одобрительно подмигивает… впрочем, нет! — подмигнуть было бы слишком вульгарно для столь лощеного джентльмена; он просто поводит бровью и, отхлебнув кофе, тихо, почти по слогам, выдыхает одно-единственное слово:

— Аннушка.

Готово. Меня передергивает. Ладони леденеют. Это плохо, это ненормально, я знаю, но поделать с собой не могу ничего: резиново прыгают губы, перед глазами мгла, и сквозь мглу проглядывают веселые, немного кошачьи глаза на холеном миловидном личике…

…Аннушка…

…и моя дочка, Аленочка, крепко обнимает меня за шею и шепчет: «Папочка, папа, не уходи» — и никак не хочет оторваться…

…и снова обаятельная улыбка, пухлые руки…

…и Марина, жена моя, нежно гладит эти руки и оловянными от преданности глазами ест свою лучшую подругу, объясняющую ей, как жить и почему без меня вполне можно обойтись…

…"Маришенька, ангел, разве нам плохо с тобой?..»

…и Славкина жалеющая гримаска: «Старик, ну пойми, ну бывает, в Дании их даже регистрируют»…

…в висках чмокающий стук…

…и дом мой, ставший расхристанной берлогой затравленного подранка…

…Аннушка…

…и все это вместе — ненависть, бессильная ненависть, сводящая с ума, трусливая ненависть слабовольного интеллигентишки, который не имеет права позволять себе сильные страсти…

…во всяком случае, наяву.

Щемит сердце, гудят виски, еще немножко, и я…

И я прихожу в себя.

Полное спокойствие. Володя откидывается на спинку кресла, и кресло деликатно всхлипывает. Кажется, он подул мне в лицо.

— Как видите, я позволил себе заглянуть не только в ваши сны, но и в ваши мысли, — мягко говорит Володя. — Но, поверьте, отнюдь не из праздного любопытства. Напротив…

Теперь он говорит, словно не видя меня. Словно знает, что я буду слушать. И не ошибается. Я слушаю. Очень внимательно. Не пропуская ни слова. Как никого в жизни.