Оккупация   ::   Щупов Андрей

Помнится, он тоже гоготал вместе со всеми над Ренатом. Гоготал, хотя и чувствовал, что правду корешок рассказывает, не чудит. А, в общем, сам виноват! — проще следовало поступить: накатил бы перед выходом стакашек чифирку — и не было бы никаких страхов.

Конечно, байкам, что распускала зоновская голытьба о чудесах третьего барака, Гамлет не слишком доверял, но так уж устроена человеческая память, что в голове оседали те или иные слушки, а охочие до сказок зеки еще и приукрашивали реалии, превращая мелкие страсти в нечто ужасное. Рассказывали, например, что сам Лепила ежедневно съедает по живой крысе, спит на голой земле в отдельном закутке, а вместо зарядки по полчаса стоит на голове. Еще говорили, что Шута, шестидесятилетнего блатаря, проведшего на зонах две трети своей жизни и всерьез вознамерившегося помирать, Лепила поднял на ноги в два дня. Спорить с этим было трудно, поскольку Шут слыл на зоне персоной известной. С туберкулезом он познакомился еще в отрочестве — во времена своего первого срока, а позже к туберкулезу добавил добрый букет хворей. Как бы то ни было, в последние месяцы чувствовал себя Шут хуже некуда, и мало кто сомневался, что не сегодня-завтра ветерану лагерей придется заказывать деревянный бушлат. Его и амнистировать пытались неоднократно, и в лазарет помещали чуть ли не насильно, однако упрямый старик самовольно шел в отказ. В случае досрочного освобождения грозился тотчас что-нибудь подпалить или взорвать. Не хотел старикан на волю, хоть ты тресни. Да и некуда ему было по большому счету подаваться — ни родни, ни жилья, ни особого желания жить. Братва же, опасаясь заразы, отселила больного в менее престижный барак. Такое на зонах случалось не часто, однако не столь уж и редко, поскольку всех, как известно, не вылечишь, а помирать все равно когда-нибудь нужно. Вот и решили, что пусть себе помирает среди опущенных. Им-то терять все равно нечего, а «добрым» людям лучше держаться от заразы подальше. Однако Шут не помер. Не помер, поскольку на зону прибыл Лепила. И в первый же день своего приезда новоприбывший лекарь заголил умирающему грудь, что-то зловеще пошептал над ней, по-шамански пошевелил руками, и этой малости больному хватило, — Шут тотчас пошел на поправку. Почти сразу начал есть, а на третий день на своих двоих заявился в столовую. При этом демонстративно устроился подальше от бывших корешков, видимо, хорошо запомнив, как отселили его за ненадобностью. А через неделю он и на работах стал появляться, что было вовсе удивительно, поскольку старик давно значился в полном отказе. Да что там отказ! — Шут воевал с администрацией давно и люто, дважды резал на плацу живот, кидался на проволоку, с голыми руками схватывался с псами! А тут притих и перекрасился…

Еще рассказывали вовсе чудное — будто Лепила сотворил что-то такое и с бараком: комнату себе умудрился выгородить и нары как-то по особому передвинул. В итоге стало в бараке вольготно и уютно. То есть метраж, понятное дело, остался прежним, а вот места стало значительно больше. Во всяком случае, и стол бильярдный сумели разместить, и трапецию с брусьями, и даже притащили неведомо откуда огромный на сто с лишним литров аквариум. Это было сложно понять, но зеки, не сговариваясь, твердили об одном и том же. Мол, и дышать стало легче, и локтями за койки перестали цеплять, а почему — хрен его знает.

Впрочем, дышать стало легче, возможно, по той простой причине, что Лепила ввел запрет на курево. Тоже, кстати, чудная вещь! Мыслимое ли дело — запретить зеку курить? Пожалуй, это было еще тяжелее, чем запрет на чифир. Однако Лепила не только вводил запреты, но и добивался полного их выполнения.