Москва - Варшава (Богомол - 5)   ::   Биргер Алексей

Любовь была всепоглощающей, огненной, сжигающей и испепеляющей но такой же была и ненависть, ненависть ко всему миру, к самому себе, за то, что ты не можешь справиться с любовью, и холодный пепел, оседавший на сердце от этой вечно полыхавшей ненависти, был едок и ядовит.

В любом случае, эта история растянулась ровно на двадцать лет. Казалось бы, мне должно быть мучительно горько и обидно, что лишь спустя двадцать лет я узнал истину, что столько времени было растрачено зря на лютую ненависть, на злобу, обращенную против всего мира, на то, что не стоило моих усилий и моих страданий. Но нет ни горечи, ни обиды - есть замечательное чувство освобождения. Раз мне так долго пришлось ждать правды, великолепной и сладостной правды, на которую я и надеяться не смел, значит, господь Бог знал, что творил. Значит, так и надо было, чтобы он меня испытывал целых два десятка лет.

"Жовнеже быв з папьеру..."

"Солдатик был бумажный..."

Да, я понимаю, что моя бумажная отвага смешна и нелепа против того огня, которому я бросил вызов. Но иногда лучше бросить вызов огню, чем и дальше порхать по ветру. Когда приходит освобождение души, то назад в клетку её уже не загонишь. А загонишь - будет подыхать с голоду, отвергая любую пищу, начнет гнить и разлагаться. Гнить и разлагаться я не хочу и не буду.

Теперь я это понимаю.

И теперь я с легкой душой готов умереть.

Но начну с начала. А начало всему было положено в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, двадцать шестого мая, на свадьбе моей однокурсницы. Среди гостей на этой свадьбе оказалась и Мария - уже тогда Жулковская, три недели как Жулковская, прилетевшая на свадьбу подруги, прервав собственный медовый месяц.

Не скажу, что я сразу её заприметил или что она с первой секунды произвела на меня неизгладимое впечатление. Она была красива, да, и её рыжеватые волосы иногда вспыхивали на солнце так, что казались золотыми. А в синеватых прохладных тенях становились совсем медными, по-тициановски медными. И глаза у неё были переливчатыми - серыми, почти стального оттенка, когда она насмешливо щурилась, и иссиня-зелеными, когда широко смотрели на мир; но и на стальном, и на зеленом фоне постоянно просверкивали золотые искорки. Потом уже, начав обращать внимание, я подметил глаза с золотыми искорками у двух или трех женщин, но все равно это было не то. Я хочу сказать, ни у кого эти искорки не были такими яркими и запоминающимися.

А потом мне довелось узнать, что в моменты страсти её глаза становятся совсем черными, черными как две бездны, но золотые искорки все равно продолжают порхать в этой бездонной черноте...

Словом, да, я обратил на неё внимание, но так, как вообще обращают внимание на красивую женщину. Чисто умозрительно, так сказать. Она меня не задела, не зацепила. Тем более, я сразу узнал, что она только что вышла замуж. Счастливая новобрачная, так что, как говорится, нечего ловить. Но почему-то мы все время оказывались рядом, будто тайные волны и течения, блуждавшие среди гостей, прибивали нас друг к другу.

За столом мы тоже оказались рядом, и мне пришлось ухаживать за ней. Она привезла несколько бутылок польской водки на травках, наподобие "зубровки" - иногда эта водка появлялась и в московских магазинах, и её сразу же расхватывали, как же она называлась, дай Бог памяти? - Мария называла её "кминовка" и долго объясняла мне, что она отличается от зубровки (а по-польски, мол, тоже говорят "зубровка") добавкой тмина. За этим незначащим разговором и за моими вставаниями, чтобы добыть ей салат "оливье" или ломтик буженины с другого конца стола - ведь я должен был за ней ухаживать, да? - мы и коротали вечер, пока все не перепились.