НЕРВ   ::   Фрэнсис Дик

Последний раз я обошел дом, чтобы поговорить с ним через окно, его лицо уже белело там за оконной рамой.

– Моя машина, – истерически выкрикнул он. – Я слышал шум мотора. Вы хотите уехать на моей машине и оставить меня здесь.

Я засмеялся:

– Нет. Вы сами уедете на своей машине. На вашем месте я бы поехал в ближайший аэропорт и улетел куда-нибудь подальше.

– Вы хотите сказать… Я могу уехать? Всего лишь уехать? – В его голосе звучало удивление.

– Всего лишь уехать, – кивнул я. – Если вы поторопитесь, вы сможете избежать расследования и обвинения, которое выдвинут против вас распорядители. Вы можете уехать в какую-нибудь далекую страну, где вас не знают, и, легко отделавшись, начать все снова.

– Думаю, у меня нет другого выхода, – пробормотал он. Приступ астмы почти прошел.

– И найдите страну, где нет стипль-чеза, – закончил я.

Он громко застонал и ударил кулаком по оконной раме.

Я вошел в коттедж и при свете фонаря Джоанны отпер дверь. Он неуверенно пошел по соломе ко мне, пряча опустошенное лицо от света. Не взглянув, он прошел мимо меня и, спотыкаясь, заспешил к машине. Я повесил фонарь на ворота, чтобы освободить руки на случай, если они понадобятся. Но, видимо, в нем не осталось воинственности.

Он сел в машину, помолчал и, не закрывая дверь, взглянул на меня.

– Вы не понимаете, – дрожащим голосом начал он. – Когда я был мальчиком, я хотел участвовать в Большом национальном кубке, как отец. И потом я упал… Я видел землю, которая взлетала под копытами лошади, и ужасная судорога свела мне все кишки, я весь покрылся потом. И с тех пор я заболел.

Он застонал, лицо сморщилось, и вдруг с неожиданной злобой он сказал:

– Я был горд, когда видел несчастные лица жокеев. Ничего, я многим из них перебил хребет. Я чувствовал себя великим.

Он посмотрел на меня с прежней яростью, и голос у него источал яд.

– Я ненавидел вас больше всех: вы слишком хорошо работали для новичка и слишком быстро шли в гору. Всё говорили: «Какую бы плохую лошадь вы ни дали Финну, он не знает, что такое страх». Такие разговоры бесили меня. Я пригласил вас на свою передачу, помните? Я собирался представить вас дураком. С Метьюзом получилось, а почему бы не получилось с вами? Но Эксминстер взял вас, когда Пэнкхерст сломал ногу… Я так хотел уничтожить вас, что не мог ни о чем другом думать. В вас чувствовалась такая спокойная уверенность, будто вам гарантированы сила и смелость… поговаривали даже, что в будущем вы обязательно станете чемпионом…

Я подождал, пока вы упадете, и людям покажется, что травма опасна. И тогда я применил сахар. Это сработало. Вы знаете, что сработало. Я почувствовал себя на десять футов выше, глядя на ваше бледное лицо и слушая, как все говорят, будто вы конченый жокей. Я ждал, как вы перенесете это, когда все будут вас жалеть, я хотел видеть, как вы будете корчиться от стыда, когда каждый говорит вам… как мой отец своим друзьям… такая жалость… такая жалость, что ты маленький хныкающий трус… такая жалость, что вы потеряли нерв…

Голос постепенно затих, глаза были широко раскрыты, смотрели куда-то вдаль, будто он заглянул назад, в невыносимое прошлое.

Я стоял и смотрел на осколки того, кто мог быть великим человеком. Такая жизненная сила, подумал я, такой великолепный талант растрачен на то, чтобы вредить людям, не сделавшим ему ничего плохого.

Клаудиус Меллит говорил: «Понять, лечить и простить».

Наверное, я мог понять, потому что сам в семье словно подкидыш. Но отец ласково забраковал меня, и я не испытывал необходимости причинять музыкантам страдания.

Лечить… Лечение, которое я провел сегодня, наверно, не излечило пациента, но теперь от его болезни не будут страдать другие, а мне больше ничего и не надо.