Собачья свадьба   ::   Дмитрук Андрей

Одри Хепберн, вовсе юная Савельева в бальном платье Наташи... Тем временем за его спиной опять щелкали, переключали, прокручивали магнитные ленты. И вдруг словно само собой ожило, панически застучало печатающее устройство. Краев ошеломленно смотрел, как ползает вправо-влево каретка, оставляя на бумажной ленте строки неравной длины. Е г о, Краева, ломаные строки. Но не те, которые он уже написал, а другие. Те, что он создаст завтра - или через год. Если "накатит". Если забьется, запульсирует особый ток в кончиках пальцев: "Не могу не писать!" Если, если... Да вот же они, готовые, до последней буквочки - его! По ритму, строю фразы, плоти, цвету, запаху. Его обороты, и высокая невнятица посвященного, и детское заигрывание с читателем. "В зеленях под шквалом корчусь я, скаля рот луной ущербною..." И даже пижонская эта неравномерность длины, в лад московскому метру... Олегу нравилось чисто зрительно, когда вслед за коротенькими строчками вдруг разворачивалась длиннющая, поперек всей страницы.

...Он испытал тогда ни с чем не сравнимые ощущения. С одной стороны, рассудок говорил, что машина пишет стихи точно так, как он бы это сделал сам. С другой - строки, которые не наносила на бумагу его рука, воспринимались как чужие. Глядя на ленту, выползавшую из щели с весьма приличной скоростью (он бы в жизни так быстро не сумел!), Олег пытался предсказать: какая будет следующая строка. Пару раз ему это удалось. Чаще не угадывал. Но, прочитав только что отстуканное, признавал вариант наилучшим. Единственно возможным. Он достаточно слышал об электронных "мозгах", чтобы сообразить: все неудачные попытки, все черновики (возможно, тысячи или даже миллионы проб) бесследно сгорают в недрах процессора, возникают и распадаются легчайшей зыбью импульсов. Машине легче. У нее преимущества: скорость и неумение уставать. И никаких страхов и колебаний.

Остальное объяснили Орест с Хорунжим.

Нельзя, конечно, сказать, чтобы в машинной памяти был записан и жил полноценной жизнью двойник Краева. Нет. "Мышление без сознания" - так выразился Орест. Нечто вроде очень усеченной, схваченной в определенном состоянии "сочиняющей" личности Олега. Да, собственно, какой там личности! Ведь у этого слепка с Олеговой психики, мерцающего в переплетениях плат, нет ничего подобного человеческому "я". Это вдвойне хорошо - для качества стихов. Во-первых, творящий островок, снабженный всем богатством ассоциаций Краева, но оторванный от текущего опыта, от игры настроений и состояний, - прочен. Ближе всего он подобен душе в глубоком бреду, в режиме постоянного вдохновения, когда окружающий мир перестает существовать. То, что для живого Краева - высший взлет, редкая степень самоотдачи, для машины всего лишь норма, "уровень внутреннего интеллекта". Значит, стихи всегда будут сравнимы с лучшими краевскими. Во-вторых, уединенность слепка, обрыв всех связей с настоящей жизнью - залог того, что у машины-стихотворца никогда не появятся мучительные сомнения и невольные вопросы "кто я и откуда". И не будет несомненной конечной трагедии; потому что, поселись т а м полный двойник Краева, страдал бы он невероятно от отсутствия тела, света, звуков и не о стихах бы думал, а о самоубийстве. А так - работа хоть круглые сутки. И никаких страхов и колебаний.

Явится ли подобный усеченный "поэт", вернее - сгусток сочинительства долгоживущим? Не исчерпает ли он себя, с молниеносной скоростью проиграв все наличные сочетания фактов и образов? Чтобы этого не произошло, кибернетики собирались "кормить" машину разнородными сведениями. От древней истории до сюжетов пьес; от газетных передовиц до описаний погоды за окном.