На Большом Каретном   ::   Незнанский Фридрих Евсеевич

Ополоснув лицо холодной водой, Турецкий с усмешкой в глазах покосился на явно взволнованную жену. С той же скептической усмешкой на лице спросил негромко:

– Что, опять мочилово на Москве?

Увлечение жены криминалистикой он все еще воспринимал как игру, как временное увлечение сорокалетней женщины, которое скоро пройдет, и, будучи профессионалом, не мог не относиться к ее вздохам и ахам скептически. А может быть, и пренебрежительно, чего и сам частенько не замечал. Увидев замешательство на лице жены, произнес с той же усмешкой на губах:

– Надеюсь, не в президента стреляли?

На этот раз она даже не обратила внимания на его язвительность и только выдохнула громко:

– Саша! Толчевы... Юра Толчев!

На ее лице застыла гримаса боли, в глазах плескался ужас. Начиная догадываться, что, видимо, случилось что-то действительно очень серьезное, Турецкий повесил полотенце, тронул за плечи жену:

– Что?.. Что Толчевы?

Ирина Генриховна повела плечами, освобождаясь от его рук. Она чувствовала его скептическое отношение и не могла воспринимать это спокойно.

– Только что по телевизору...

И она, сбиваясь и путаясь, пересказала ему то, что только что увидела по телевизору. Замолчала и глухо произнесла, невольно передернув плечами:

– Нет, этого не может быть. Нет, нет и нет!

Турецкий внимательно посмотрел на жену. Она всегда обостренно воспринимала даже чужое горе, чужую беду, а здесь... Алевтина Толчева, Аля, была ее давнишней подругой, были времена, когда они даже дружили семьями, но, после того как муженек Алевтины втюрился по уши в молоденькую журналисточку и оставил свою семью, Алевтина будто сломалась от горя. Видимо не желая слушать сочувственные вздохи своих подруг, а заодно и пересуды за спиной, оборвала все свои знакомства, замкнулась на доме и, кажется, даже есть перестала. Ирина рассказывала, что, когда ее увидела в последний раз, причем совершенно случайно, то даже не узнала поначалу. Пышка, как они когда-то называли Алевтину, жизнерадостная и почти всегда улыбающаяся, превратилась в сморщенный пожелтевший стручок, в котором неизвестно по каким законам еще теплилась жизнь. Ирина попыталась было пригласить ее к себе домой, но Аля только пробормотала что-то в ответ и заспешила к автобусной остановке. Было это осенью прошлого года.

Когда Ирина рассказала об этой встрече и о том впечатлении, которое произвела на нее Алевтина, он, Турецкий, только плечами пожал да пробурчал невнятно: «Ну и дура». И вспомнил, как вспыхнули глаза жены.

«Может, и дура, – нехотя согласилась она. – Но она любила Юру, а он... – И махнула рукой, добавив при этом: – Впрочем, все вы одним миром мазаны. Увидели свежую ягодку и... А дом, жена и семья – это для вас, козлов...»

«Ну-у насчет козлов это, положим, ты лишку хватила», – попробовал было возразить он, однако, вовремя почувствовав, что начинает тем самым и сам оправдываться в своих грешках и прегрешениях, посчитал за лучшее свернуть столь неприятный для них обоих разговор.

После этого, дабы не будоражить свои собственные, уже зарубцевавшиеся раны, о Толчевых они старались не вспоминать. И только в те моменты, когда на глаза попадался какой-нибудь фоторепортаж маэстро, кто-нибудь из них говорил: «Жив курилка. Видать, еще не весь поистерся».

И вот... поистерся.

– А ты не ошиблась? – на всякий случай спросил Турецкий. – Толчевы – это, конечно, не Ивановы с Петровыми, но и их в Москве не одна сотня наберется.

Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:

– Нет, это был Юра. Во-первых, Большой Каретный, да и дом его я узнала сразу.