Станция назначения   ::   Лазарчук Андрей

Потом его долго и мучительно рвало, и мощная раскручивающаяся внутри него пружина гнала его прочь, прочь, прочь отсюда, куда угодно, только дальше, дальше, еще дальше...

Я не могу больше. Понимаете, я больше не могу. Я ведь не знал всего этого!

Все ты знал, сказал беспощадный внутренний голос. А не знал, так догадывался - и жизнь готов был положить, чтобы этого не узнали другие те, по ту сторону... Потому что стыдно, невыносимо стыдно, стыдно так, что стыднее быть не может - когда за твоей спиной, при твоем попустительстве и в конечном счете твоими руками творят такое...

Генрих сидел под деревом, ловя ртом падающие с веток крупные холодные капли. Лес обступал его, мрачноватый, неподвижный, безликий, размытый дождем, похожий на людские толпы с картин Дюпре. И, глядя на этот лес, Генрих чувствовал, как медленно, по каплям, вливается в него темный, глубинный, безнадежный ужас, ужас грешника, вдруг осознавшего, что врата ада уже захлопнулись за ним. Вот он, мой ад, понял он, все мои круги, сведенные в один - этот пустой мир, в котором мне суждено блуждать один на один со своей совестью. Пять лет я глушил ее: драками, водкой, бабами, войной, усталостью... Теперь я в ее власти.

А что я мог сделать? Я, маленький, один? Что?

Сдохнуть ты мог. Сдохнуть с честью и, может быть, даже с пользой. Помнишь, раньше, давно - ты больше всего боялся, что помрешь без пользы и без следа? Почти забыл... Конечно, сначала был военно-патриотический угар - стыдно вспомнить, - а потом началось выживание. И вот это стремление выжить во что бы то ни стало, просто выжить и ничего больше привело тебя к тому, что ты сдох именно так, как боялся - без следа, без пользы... И какая разница, что ты сейчас дрожишь тут под деревом, это как в том рассказе Бирса: человека повесили, и в момент смерти он грезит, что веревка оборвалась, он бежит, спасается, возвращается домой...

Сдохнуть я могу и сейчас... Он снял с плеча автомат, взвел, повернул стволом к себе. Взглянул в черный зрачок дула. Не страшно, понял он. Совсем не страшно. Даже наоборот...

Но бесполезно, холодно сказал внутренний голос. И бесполезно вдвойне. Во-первых, это будет такое же бегство, а один раз ты уже бежал - помогло? А, во-вторых, ты просто попадешь в свой следующий ад. Анфилада из таких вот тихих дождливых адов - как это тебе? Ты крепко влип, парень.

Так что же мне делать?

Не знаю...

Генрих встал и побрел - все равно куда...

Генрих, дружище, да что с тобой? Ты ведь получил, наконец, то, о чем не смел и мечтать. Ты свободен, пойми, ты свободен, ты самый свободный человек в мире, над тобой никто не властен, ты никому ничего не должен, ты больше не кукла, не шестеренка, не побрякушка, ты человек. Свободный человек. Навсегда свободный. Так в чем же дело?

Все-таки в долгах. Пока я был куклой, у меня накопилось множество долгов: и перед совестью, и перед собой, каким я был раньше, и перед тем человеческим существом, с которого содрали кожу, и перед моей ненавистью, которую я столько лет держал взаперти...

Снова потянуло дымом, но на этот раз легким, теплым дымом костра, и Генрих, подняв голову, увидел людей. Их было человек десять, мужчин и женщин; они сидели под дощатым навесом, придвинувшись к огню, и в их кружке сидел черт. Черт, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал.

Увидев Генриха, черт заулыбался и поднялся ему на встречу. Но выходить из-под навеса под дождь ему, наверное, все-таки не хотелось, поэтому он стал там, у костра, подпрыгивать от радости, размахивать шляпой и всячески показывать, как ему не терпится прижать Генриха к своей груди.

Люди тоже стали оборачиваться и подниматься со своих мест, и улыбаться вроде бы смущенно, и Генриху до спазма в горле захотелось им обрадоваться, потому что это были, наконец, они, такие же, как он...

Дезертиры.

Замолчи, сказал он сам себе. Замолчи!

Дезертиры, повторил он упорно.

Дезертиры!

Бросившие свой мир на произвол судьбы.