Темный Набег   ::   Мельников Руслан

Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слез и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнаженных клинков. Она поняла, почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот – сейчас она цеплялась за него еще крепче, еще сильнее.

– Что? Что ты делаешь?

Она его целовала. Извивалась змеей – перед ним, на нем, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала. Губы и глаза. Посеребренные шелом и броню, к которым без большой нужды не прикоснется ни одна нечисть. Руки целовала, ноги. Даже мечи целовала. Выплескивая в поцелуях все свое «спасибо», всю благодарность. Неведомо за что. Словно он и не сторожил ее этой ночью с обнаженным оружием в руках. Не сторожил, а охранял.

Однако только поцелуями дело не ограничилось.

Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застежки, ремни…

– Эржебетт, – прохрипел Всеволод.

А самому сдерживаться уже нет сил. Почти – нет.

– А-а! А-а! – теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь – мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.

И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных, затягивающих зеленых глазах – томная поволока.

Но… ведь…

– Сейчас не время, – не очень уверенно пробормотал Всеволод. – И монастырь – не место…

Пусть даже латинянский монастырь. Зачем осквернять? Хотя с другой стороны… Монастырь-то уже осквернен. Упыриным воинством осквернен.

– А-а! А-а! – это уже стон. Нетерпеливый, жаждущий.

Эржебетт часто-часто кивала. Время… Место… Что ж, может быть, иного времени и места у них более не будет. Так зачем же противиться древнему изначальному зову? Он же не снасильничал. Он не воспользовался. Не обманул. Тогда – зачем? А незачем было противиться. Совершенно незачем больше себя сдерживать.

Рыжие волосы разметались по посеребрённым пластинам доспеха, запутались в кольцах брони.

Безумная красота пробуждала безумное желание. Эржебетт была нема, но никаких слов сейчас и не требовалось.

Всеволод отложил мечи. Под робкими и в то же время, жаркими объятиями, под настойчивыми ласками расстегнул и сбросил доспехи.

И вот тут-то Эржебетт оборотилась. Теперь уже не во сне – наяву.

По-настоящему.

Из несмышленой юницы в страстную деву оборотилась.

И оба они – воин, приехавший в чужие края оборонять от нечисти чужую же Сторожу, и немая отроковица, так и не ставшая в эту ночь нечистью, – потонули в той страсти.

Без остатка.

До рассвета.

До полного беспамятства.

Из дикого безумства нерастраченного за долгие годы и нежданно прорвавшегося любовного пыла Всеволод вынырнул не сразу, не вдруг. Очнулся – как выплыл. Опустошенный, обессиленный, исполненный сладкой истомы и смутных, неясных, но щемящее-приятных воспоминаний об уходящей ночи.

В его объятиях, тесно прижавшись к его телу своим юным упругим телом, лежала притихшая, спокойная, умиротворенная, обнаженная… Эржебетт лежала. А он лежал в ее объятиях. Больше всего угорская дева, переставшая отныне быть девой, походила сейчас на сонную, сытую кошку. Эржебетт блаженно улыбалась и, казалось, вот-вот замурчит.

Под ними было узкое монашеское ложе, превратившееся в эту ночь в ложе любви и едва вмещавшее мужчину и женщину, укрытых одним походным плащом. Впрочем, судя по всему, ложем этим они не ограничивались. По келье валялись опрокинутые и погасшие свечи.

«Эк, покувыркались!» – в изумлении подумал Всеволод.

Ночь прошла на удивление спокойно. Упыри так и не подступили к монастырю. Колокол молчал. Дружинники не тревожили воеводу.

Наутро Конрад больше не убеждал Всеволода оставить Эржебетт.