Тринадцать уколов   ::   Тюрин Александр Владимирович

 – Ва-пэрвих, я скажу им, что рэшающий пэревес сил уже на нашей старане, ва-втарих… – тут сияние над его головой сменилось тьмой и тело, рухнув, стало совершенно бездыханным и неподвижным.

– По-моему, товарищ Пантелей сам виноват, что у него возникли проблемы, – сказал эпитафию Холмс. – Жизнь все-таки отдал он неизвестно за что, причем в первый раз не чужую, а свою.

– Сматываемся по-быстрому, как говорят наши русские друзья, – шепнул Уотсон.

– Надеюсь, тень вождя будет еще нам полезна. Захватим труп с собой, – неожиданно произнес Холмс ужасные слова.

Михаил Петрович прочитал и хмыкнул. Он хмыкнул дважды. По-моему, до него не все дошло. Или он был несколько хитрее, чем казался на первый взгляд.

– Это критика? – на всякий случай поинтересовался он.

– Это самокритика, – возразил я.

– Не сметь зажимать самокритику, – старец вспомнил какой-то лозунг поросших мхом времен и захихикал довольный.

Затем он ввел меня в мир своей молодости, заполненной не свиданиями на берегу речки, а неустанным истреблением вредного и ненужного элемента. «И что интересно, Борис. Кого-то мы может и зря шлепнули, инженера там или физика-химика. Но ведь, в основном, под косилку шли алкаши, тунеядцы, бабы распутные, поэтишки-бездари.»

В общем, выделил пенсионер тысячу баксов, по-большевицки, без процентов. НО! Какое большое «но». Прямо два столба с перекладиной. Вернее, рукопись Михаила Петровича, которую надо было мне переписать человеческим языком и литературно разукрасить. «Записки старого чекиста» называется, в пятьдесят страниц длиной. Рассказывала она о борьбе со всякой сволочью, которая оказалась недостреленной, и вот нынче распустилась. И еще в ней вспоминалось, что руководство хоть грудью, но обязано было накормить народ, и что Владимир Ильич лишь казался жестоким, он просто любил, когда все его слушаются. И симфоний у нас было, хоть задницей ешь. А Лев Толстой крестьян приглашал на барщину лишь три дня в неделю, и еще три дня они должны были читать его сочинения, которые писатель якобы случайно оставлял в поле. Причем, нерадивого читателя нередко пороли на конюшне. И правильно, потому что порядок должен быть и в приобретении духовности…

Решение мне надо было принять на скаку. И, не смотря на всяческую тошноту и отвращение, я согласился. Искусство требует жертв. На этот раз оно потребовало в жертву меня.

Престарелый мастер заплечных дел осклабился вставными челюстями.

Добрался я до дома, там совесть еще больше меня кушать стала. И никакие доводы типа «говна всегда много» уже не помогали. Вколол я в себя, как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина, после чего разложился на диване.

Опять электрические соки потекли к голове, а потом началась в пресловутом конусе иллюминация с вихрями. Вылетел я сам из себя с ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и оглянулся на прежнее исконнее тело. От него осталась лишь расплывчатая клякса. Когда все утряслось, я оказался не на диване и не подле него, а на автобусной остановке у универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием прикончить дряхлую вонючку, пытающуюся скатать из своего дерьма конфетку с моей помощью. Почему бы не распространить принцип истребления ненужного элемента на самого товарища пенсионера?

И вот добираюсь я до дома в стиле «вампир». Как раз стемнело. Черная лестница, по которой когда-то прислуга выносила во двор остатки обильной номенклатурной жратвы, ныне зазамочена и заколочена. Только на четвертом этаже виднеется окошко не забитое фанерой. А рядом с черной – но уже снаружи – другая лестница – пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев и небоязнью высоты. Но сейчас все эти свойства были вполне моими.