Вариант И   ::   Михайлов Владимир

Следовательно, я должен был вести себя паинькой, словно ничего не заметил, не почувствовал, не ощутил.

Однако быстрое движение головой само по себе могло рассказать обо мне понимающему достаточно много. Поэтому я попросил носильщика чуточку обождать (в моем русском явственно сквозил немецкий акцент), и, пока он, завязав тугим узлом остатки терпения, переминался с ноги на ногу, я медленно продолжал оглядываться (в общем-то естественное движение для приезжего). Больше ничего, что было бы достойно внимания, не заметил; жиденький ручеек пассажиров иссяк, разбиваясь в конце перрона на рукава и рукавчики, поблизости от меня не осталось уже никого, не считая мотострелка с моим чемоданом; я поглядел в спину какой-то старухе, в низко повязанном платке походившей на монахиню: она удалялась, ковыляя вслед за остальными, и пришел к выводу, что сию минуту никакие неожиданности мне вроде бы не грозят.

Впрочем, обстоятельная рекогносцировка всегда полезна. И за пару минут, в течение которых носильщик исчерпал свои скудные запасы кротости, мне удалось установить, что одно, пожалуй, оказалось новым по сравнению с тем, что можно было наблюдать здесь два с лишним года тому назад.

Я вовсе не хочу этим сказать, что в указанное время побывал здесь; был некто другой, кому я верю так же, как самому себе. И вот когда тот, другой, оказался тут — повторяю, два с половиной года тому назад, — он, смело могу поручиться, не видал ни в этом, ни в каком-либо другом месте российской столицы такого обилия плакатов, какими сейчас были облеплены стены, киоски и даже вагоны: плакатов, касающихся предстоящего референдума и — что еще интереснее — Избрания, которое могло бы состояться одновремен-но с народным волеизъявлением. Для экономии средств эти два события — каждое из них смело можно считать эпохальным — были объединены в одно. Имелась, вероятно, и еще одна причина: чем больше вопросов валится в одну кучу, тем больше вероятность, что рядовой избиратель в них не разберется; нынешним же властям очень хотелось, чтобы в массах возобладал старый принцип: лучше уж так, как есть, чем неизвестно как. Это правило торжествует, когда людям непонятно, что и зачем им предлагают переменить.

А впрочем, все это меня не очень-то касалось. Я приехал сюда по приглашению, чтобы поработать над несколькими текстами. С моим мнением, бывает, еще считаются. И если сейчас что-то и заставляло меня осматриваться, то скорее всего то было чистое любопытство, и ничто иное.

Да, два года с половиною тому назад вокзал не походил на политический вернисаж; но и вопрос о референдуме тогда еще не был решен, а всего лишь горячо обсуждался всеми, кто имел — или верил, что имеет, — какое-то отношение к высокой политике. Поэтому человек, посетивший тогда Москву, ничего подобного видеть не мог.

Больше не следовало терять времени впустую, хотя, может быть, я и еще полюбовался бы — не без удовольствия — на разместившиеся лицом к лицу (как на очной ставке) образцы предвыборного искусства форматом примерно пять метров на три каждый. На одном из них голубоглазый, с льняного колера локонами лихач-кудрявич в дед-морозовском алом кафтане и васнецовском шишаке, олицетворявший, надо полагать, Россию в этнически чистом виде, устремлял напряженный, словно тетива, перст горе, где парил в воздухе, на пуховых облачках, исторический Мономахов венец и, чуть выше, православный крест; внизу было начертано стилизованными кириллическими литерами: «Дадим дому Романовых еще триста лет! Россия, помни о своем величии! Избери Алексея! Православие, монархия, российскость!» В другой руке витязь держал повод лихого коня в чеканной сбруе.