Великий Розенкрейцер   ::   Соловьев Всеволод

Вот дала я эти все обеты, и полегчало мне, и хворость мою всю как рукой сняло: доносила я дитю совсем здоровая да и от бремени разрешилась благополучно. Ребеночек, Николаем мы его назвали, тоже здоров был, и позабыла я, грешная, окаянная, мои обеты, работать-то работала, да с ленцою, не то что в три, а в четыре года только и вышила одну пелену, а о том, чтобы в Москву идти пешком к святым угодникам да образ в золоченой ризе с неугасимой лампадкой в собор поставить, - об этом совсем забыла. И года не прошло с рождения Николушки, уже примечать мы стали в нем что-то неладное, а потом все хуже да хуже, а к четырем годам и расти совсем перестал, так несмышленочком и остался. Все дети здоровые, все дети красивые, а этот, вишь ты, какой! Всякий от него отвернется, только материнское сердце на него и глядеть-то может. И будто у меня память кто отнял, не думаю я о своем окаянстве, о том, что обманула Господа Бога, о том, что не сдержала обетов своих, только ропот во мне иной раз, большой ропот; за что, мол, Господь наказал, за что, мол, и мы, родители, страдать должны, глядя на наше детище, да и оно, ни в чем не повинное, - не то человек, не то зверь. Да какое там, хуже зверя!

- Ну, ну и что же? - весь превратись во внимание, нетерпеливо спрашивал отец Николай.

- Вот так оно и было до этого лета; летом стою я в соборе перед иконою Николая-угодника, вдруг будто голос надо мною: "А где твои обеты? Где же твоя работа? Где неугасимая лампада? Была ли ты у московских угодников? От Бога получила, а Богу не дала и дитя свое погубила". Ровно ножом пырнуло мне прямо в сердце, так оно все кровью и облилось, упала я тогда: молиться хочу, да и не могу, побежала я к батюшке-духовнику, рассказываю ему, а он мне и говорит: "Да, это очень велико твое прегрешение, должна ты теперь замолить грех свой. Иди по обету". Вот мне от этих слов и стало легче. Через три дня вышла я с моим Николушкой, пришла на Москву, поклонилася святым угодникам, а теперь иду на Валаам и в Соловки...

- Мать, пешком все ходишь? И сына носишь? - воскликнул отец Николай.

- А то как же, батюшка? Обет такой был: пешком чтобы!

- Ведь мальчик вон какой большой, тяжел, чай?

- Сначала-то это точно куда как тяжел был. Иной раз иду, иду и невтерпеж станет, сяду и заплачу; ну, а теперь уж привыкла, теперь уж иной раз и долго иду, а тяжести никакой не чувствую, так что порой даже забываю, что он у меня на руках.

- А муж-то, когда ты ему сказала, что пойдешь одна... с сыном, пешком, на Москву, а потом в Соловки... Он что же? Он так и отпустил тебя?

Женщина подняла на священника изумленный взгляд.

- А то как же, батюшка? Как же ему меня не отпустить было? Горько-то оно горько, ух как горько было расставаться! И его жаль и детишек жаль, слезами они заливаются, да и у хозяина слеза прошибла. А чтобы не отпустить - как же он мог? Себе он, что ли, враг! Ведь знает, что надо.

И все это она сказала так просто, так убедительно. Лицо отца Николая осветилось каким-то особенным светом, вскочил он с лавки и порывисто, неровною походкою, в очевидном волнении, весь сияющий, так и заходил по комнате.

- Ах ты счастливая! - воскликнул он вдруг, почти подбегая к изумленной женщине. - Да и сын твой счастливый, дай мне его... дай!

И он взял дрожащими руками у матери это уродливое создание, бессмысленно на нее глядевшее, и с несказанной нежностью стал осенять его крестным знамением, целовал его, целовал его в страшное лицо, целовал его руки и ноги.

- Батюшка, что же ты меня-то не благословишь на мое хождение?

- Чего мне тебя благословлять, мать! Бог тебя благословил, сам Бог, слышишь, благословил тебя! Милости Его над тобою и над твоим сыном!

- Батюшка, батюшка! Так неужто Николушко мой несчастненький здоров будет? Неужто Бог простит мне мое окаянство?

- Простит! Простит! Он уже давно простил тебя! А Николушка твой... зачем ему быть здоровым...