Жюстин (Александрийский квартет - 1)   ::   Даррелл Лоренс

И все же одна-единственная капля юмора спасла бы его от ужаса вечных мук. Я знаю, легко критиковать. Я знаю.

* * *

В великом молчании здешних зимних вечеров есть только одни часы: море. Его неясный ритм выстраивает фугу, и я нанизываю на нее слова. Гулкие кадансы морской воды, она зализывает собственные раны, облизывает губы Дельты, кипит на опустевших пляжах - пустынных, навсегда пустынных под крыльями чаек: белые росчерки на сером, тучи жуют их заживо. Если здесь появляется парус, то умирает прежде, чем мыс успеет его заслонить. Обломок кораблекрушения, вымытый к подножию острова, безмолвная шелуха, окатанная непогодой, прилипшая к голубому небу воды... исчез!

* * *

Если не считать морщинистой старой крестьянки, приезжающей каждый день на муле из деревни, чтобы прибрать в доме, мы совсем одни - девочка и я. Ребенок подвижен и счастлив в столь необычном месте. Имени я ей еще не дал. Конечно, она будет Жюстин - как иначе?

Что до меня, я ни счастлив, ни несчастлив: парю, подобно волоску или перышку, в туманных потоках памяти. Я говорил о бесполезности искусства, но ничего не сказал о том облегчении, которое оно способно принести. Утешение, которое я нахожу в такого рода работе ума и сердца, состоит в следующем: только здесь, в молчании художника или писателя, реальность можно перестроить, переработать и заставить повернуться значимой стороной. Обычные наши поступки суть не что иное как дерюга, под которой сокрыто златотканое покрывало - источник значений. Нас, художников, здесь ожидает счастливая возможность примириться посредством искусства со всем, что ранило и унижало нас в обыденной жизни, и не бежать от судьбы, как пытаются делать обычные люди, но заставить ее пролиться истинным живым дождем - воображением. Иначе зачем бы мы мучили друг друга? Нет, благое отпущение, коего я ищу и которое, возможно, и будет мне даровано, я найду не в дружеских глазах Мелиссы и не в тяжеловатом, исподлобья взгляде Жюстин. Каждый из нас выбрал свой путь, но именно здесь, в первом взрыве распада и хаоса, пережитом мной уже в качестве зрелого мужчины, я вижу, насколько память об этих людях расширила границы моей жизни и моего творчества - безмерно. В мыслях я снова с ними, как будто только здесь - деревянный стол над морем под оливами, - как будто только здесь я наконец могу воздать им сполна. Слова, что возникают на бумаге, напоминают - вкусом? запахом? - тех, о ком они - их дыхание, кожу, голоса, и оборачивают их в податливый целлофан человеческой памяти. Я хочу, чтоб они снова жили, хочу до той самой степени, где боль становится искусством... Может, даже пробовать бессмысленно, не мне судить. Но пробовать стоит.

Сегодня мы с девочкой вместе заложили первый камень в фундамент будущего дома, тихо переговариваясь за работой. Я говорю с ней, как говорил бы с собой, будь я один; и она отвечает мне на героическом наречии собственного изобретения. Мы закопали кольца, которые Коэн купил для Мелиссы, в земле под камнем, как велит местный обычай. Это приносит счастье обитателям дома.

* * *

В то время, когда я встретил Жюстин, я был едва ли не счастлив. Внезапно отворилась дверь - и за ней была близость с Мелиссой, близость, не терявшая привкуса чуда оттого, что была она нежданной и совершенно незаслуженной. Как и все эгоисты, я не могу жить один, и весь тот последний год меня уже просто тошнило от холостяцкой жизни - я не способен вести хозяйство, я безнадежен во всем, что касается одежды, и еды, и денег; было от чего впасть в отчаяние. Тошнило меня и от кишащей тараканами квартиры, в которой я тогда жил и за которой присматривал одноглазый Хамид, слуга-бербер.