Беби из Голливуда   ::   Сан-Антонио

Что мне остается делать? Кладу руку ему на плечо, пытаясь успокоить.

— Ладно, перестань, Толстяк. Ты перенервничал?

— И не говори, Сан-А, — булькает он, пуская пузыри, — мне свет не мил! Все кончено…

— Поговорим об этом, когда ты будешь лежать в деревянном бушлате. Скажи-ка лучше, что там у тебя не заладилось?

— Исчезла моя жена, — замогильным голосом трубит Толстяк и, чтобы подчеркнуть горечь утраты, бьет себя в грудь так, что, попадись ему под руку североамериканский бизон, у несчастного реликтового животного обязательно отлетели бы рога.

И тут вместо жалости во мне вскипает сумасшедшая ярость. Между прочим, он испортил праздник не только мне, но, главное, Фелиции! Я бы еще мог понять причину этого безутешного нытья, если бы его гиппопотамиха откинула копыта. Но исчезла?! Уже тысячу раз любвеобильная мадам Берю наставляла рога своему тоже не слишком верному супругу. Последний в курсе и в течение многих лет стойко мирится со своим несчастьем!

— И ты приперся сюда, чтобы поставить меня в известность?

— Но пойми же, Сан-А, я умираю от беспокойства!

— Ах, бедный! Да она свалила со своим парикмахером! Вернется. Вот увидишь!

— Да нет же! Я вначале сам думал так же, что, вот, мол, она ушла к моему другу Альфреду… Она исчезла как раз в понедельник… В этот день все парикмахерские закрыты! Я, конечно, огорчился, но не настолько, чтобы бить тревогу. Мне оставалось только сидеть и ждать, пока она вернется! Однажды уже было так, пятнадцать лет назад, она ушла к проктологу по соседству… Ушла, но через два дня-то вернулась!

— Ну хорошо, а дальше что?

— Вот слушай! Сегодня после обеда вдруг звонок в дверь… Я подкинулся. Бегу открывать… И кого обнаруживаю? Могу спорить, не поверишь! Альфреда! Я было подумал про себя, что этот хмырь пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в гнездо… Но черта с два! Он явился узнать, что случилось, потому как тоже не видел Берту с понедельника! Ты понял, Тонио? Моя кукушка пропала! Говорю тебе, пропала!

В памяти всплывает громоздкий силуэт мамаши Берюрье. Трудно представить, что эта куколка весом в сто двадцать кило является привлекательным объектом для похищения. С такой поклажей даже самый сильный и натренированный штангист выбился бы из сил.

— Послушай-ка, братец, — говорю я Толстяку, — я разделяю вашу боль, твою и твоего друга цирюльника, но вы должны все-таки пораскинуть мозгами и понять, что ваша коровушка нашла себе третьего бычка…

— Думаешь?

— Сам прикинь: если бы она скопытилась где-нибудь в общественном месте, то мы бы уже услышали об этом, правда? Знаешь, она женщина, можно сказать, видная. Ее не спутаешь с банановой кожурой!

Берюрье неуверенно качает головой. На физиономии мучительная тревога, а под глазами мешки размером с картофелины.

— Сан-А! Если бы моя законная жена бросила меня, то, во-первых, она бы об этом сразу сказала, чтобы помучить меня, и, второе, она забрала бы свое барахло! Понимаешь? Ты ведь знаешь Берту! Она так держится за свои деньги и побрякушки, что вряд ли оставила бы их дома.

— Ты считаешь, она бы прихватила с собой всякие там кольца с серьгами, шубу из почившего козла, неполный севрский сервиз на двенадцать персон, — и все это только для того, чтобы один раз перепихнуться с каким-то типом? Нет уж, черта с два! Знаю я твою Берту!

Толстяк вдруг весь оживляется, как рисунок под рукой Уолта Диснея. Со страстью вырвав из носа волосок, он любезно выкладывает его на медный поднос, стоящий рядом с гардеробщицей, которая во все уши следит за нашим обменом мнениями, способными смутить ломового извозчика.

— Кстати, в прошлом году — чтоб тебя сориентировать во времени, — когда у нее была кишечная недоходимость…

— Непроходимость! — поправляю я.