Дорога в Омаху   ::   Ладлэм Роберт

Не исключено, что он похитил эти материалы, с незапамятных времен хранившиеся в интересах государственной безопасности в строго засекреченных правительственных архивах.

— Что?! — пробормотал тупо Хаукинз, только теперь обратив внимание на то, что Сэм Дивероу буквально пожирает его взглядом.

— В водяных знаках на этих фотостатических документах прослеживаются редкие вкрапления стальных волокон, позволяющих уберечь бумагу от гибельного воздействия времени и среды в подземных архивах. Насколько мне помнится, Томас Эдисон [62] сделал данное изобретение на рубеже столетий, и в тысяча девятьсот десятом или тысяча девятьсот одиннадцатом годах эта техника была применена в архивном деле, но в ограниченных пределах.

— Почему же так? — неуверенно спросил Дивероу, по-прежнему не сводя неприязненного взора с Хаука.

— Все относительно, Сэмюел. В ту эпоху на эти цели отводились мизерные средства, исчислявшиеся несколькими сотнями тысяч долларов, но и от таких цифр Потомак легко мог бы покрыться льдом. Вводить в бумагу стальные нити, заметные на этих фотокопиях, — процесс чрезвычайно дорогой, и распространение подобной техники на тысячи и тысячи исторических документов было бы равносильно ограблению государственной казны. Поэтому поневоле приходилось ограничиваться наиболее ценными материалами.

— Какими именно, Арон?

Пинкус повернулся к генералу Маккензи Хаукинзу с видом судьи, зачитывающего приговор:

— Теми, которые правительство намеревалось хранить еще по крайней мере полтора столетия.

— Надо же, черт возьми! — присвистнул Хаук и снова принялся терзать многострадальную сигару, похлопывая по расшитым бисером оленьим шкурам и поглядывая благожелательно на Сэма. — Ты не испытываешь чувства гордости, сынок, от сознания того, что оказал на своих коллег духовное воздействие, как изволил выразиться командир?

— О каких таких коллегах идет речь? — едва не задохнулся Сэм от гнева. — И что это за чертово «духовное воздействие»?

— Сэм, неужто забыл ты, как всегда говорил обо всех этих обездоленных на нашей земле и о том, что так мало делалось и делается, чтобы им помочь? Кое-кто мог бы назвать это левацкой чепухой, пустым писком и блевотиной, но только не я. Я хочу сказать, что по-настоящему уважал твои убеждения, сынок. Действительно уважал!

— Ты никогда не уважал никого и ничего, что не грозило бы свести тебя в могилу!

— Это вовсе не так, мальчуган, и ты сам это знаешь, — погрозил Хаук Сэму пальцем. — Помнишь все те споры, что вел ты с девочками? Эти милые леди не раз говорили мне о своем искреннем уважении к тебе и к твоим философствованиям о сострадании. Особенно Энни. Она...

— Никогда не упоминай этого имени при мне! — взревел Сэм, закрывая руками уши.

— Не понимаю, почему, сынок? Мы нередко беседуем с ней, — в частности, в тех случаях, когда она в очередной раз вляпывается в какую-нибудь историю, — и позволь мне высказать свое мнение, Сэм: она неравнодушна к тебе.

— Как могла она взять себе в женихи Иисуса вместо меня! — задрожал Дивероу от ярости.

— Великий Авраам! — заскулил Арон. — Я не хочу присутствовать при таком разговоре.

Однако генерал пропустил его высказывание мимо ушей.

— Это совсем иной коленкор, паренек, Иисус — орудие другого калибра, если ты простишь мне такое сравнение... Но послушай меня, малыш. Разыскав отверженный, попираемый системой народ, я приложил все силы к тому, чтобы исправить положение. Мне казалось, что ты будешь гордиться мной. Бог свидетель, я старался сделать все как лучше! — Утопив подбородок в расшитый бисером ворот своей куртки уопотами, Хаук уставился печально на устланный ковром пол гостиничного номера.

— Прекрати молоть всю эту чепуху.