Флейтист   ::   Сергиевская Ирина

Котька сделал из этого следующий вывод:

- Он тебя испытывает - не дефективный ли. Ты притворись, что ли, нормальным. И бросай курить!

Он отобрал у меня драгоценную папиросу, найденную на пустыре, и медленно выкурил ее, приговаривая:

- Для тебя же стараюсь, ублюдок!

Я входил в образ недефективного ребенка с трудом: часто мыл руки, но они почему-то все равно оказывались грязными; выменял на две конфеты носовой платок, девчоночий, правда, но без дырок; решил исправить хроническую пару по литературе, но тоже неудачно - щербатость подвела. Из-за нее я шепелявил, и учительница ставила "два" после первого же слова.

Через три месяца мучений Котька вызвал меня ночью в уборную и печально резюмировал:

- Я бы на его месте не усыновил.

Обессиленный самосовершенствованием, я скривился и пустил слезу.

- Ну ничего! - утешил Котька. - В дом таких не берут. Зато уж в Большой театр обязательно устроит! Там главное - талант, а не красота. Подбери сопли-то, горе мое.

Я расплакался окончательно. Мне хотелось жить в доме, а не в Большом театре с его хрустальным буфетом. Котька тоже заревел, и сквозь слезы вырывалось:

- Ну уж если не в Большой, то, может, в ма-а-ленький... Есть же, наверно, и маленькие театры...

Сошлись на том, что Дзанни должен наконец четко сформулировать свою программу в отношении меня. На следующий день, когда мы встретились в пустом актовом зале и он прослушал очередную импровизацию на тему "Эх, до чего же хорошо кругом!", я спросил прямо: Большой театр или Маленький?

- Никаких театров, - отрезал Дзанни. - Ты будешь артистом цирка.

- Ишь, чего захотели!

Я сплюнул с особенным шиком, двойным плевком, попав прямо на лаковый ботинок учителя.

- Ну что ж, придется выбить из тебя эту дурь, - заметил он и с поразительной меткостью плюнул на мой ботинок.

Этот неординарный ответ Дзанни убедил меня больше всяких слов.

Новостью я немедленно поделился со всей спальней. Не объяснить, что сделалось с мальчишками, стоило им услышать про цирк! Если бы я сказал, что меня берут в рай работать ангелом, это бы не произвело большего впечатления. Все хохотали, уткнувшись из осторожности в подушки, махали руками, изображая акробатов, тихо лаяли, пытались стоять на голове. Только Петька Мушкетик плакал - он единственный из нас был в цирке и поступил в детдом недавно. Меня поздравляли. Цирк - это не какой-то там Большой театр, это всем понятно и так весело!

...Сон той поры, навязчивый и тревожный:

"Цирк! Цирк! Цирк!" - цвиркает на толом сухом дереве черная птица. Подойдешь ближе, и оказывается, что не птица это, а Дзанни. Глаза-то его: сине-зеленые в золотом ободке. Меня не обманешь!..

Под Новый год он повел наш класс на утренник.

Огромное чудовище с трескучим, развеселым оркестром на спине, полыхающее чешуей, украшенное лентами, флажками, гирляндами, - чудовище разверзло пасть и проглотило меня.

Цирк!!!

...Лошади с развевающимися плюмажами мчались по желтому кругу. Человек играл, как целый оркестр. Красавица в золотом парила под куполом на тоненькой проволоке. Дрались петухи. Медведи нянчили собачек. Умный слон считал до десяти. Отважный лилипут укрощал дикого титра. Фокусник творил из воздуха воду. Кто-то голый танцевал "смертельное танго" в объятиях удава. Кто-то угадывал мысли на расстоянии. Пели, глотали шпаги, жонглировали факелами, проваливались в никуда и появлялись из ниоткуда...

Я хохотал, стучал ногами от восторга, хватался за живот со стоном: "Во дает! Во мужик!" Я уже верил в цирк, как в идола, и готов был ради него на любые жертвы. Лишь бы только длилось вечно это веселье, не смолкал плеск аплодисментов и гром оркестра, иначе... Что иначе? Не знаю, что именно, но мерещилась какая-то катастрофа во вселенских масштабах.