Девять месяцев из жизни   ::   Грин Риза

– Теперь мне надо озаботиться, что ты будешь скакать по полю с красными помпончиками?

Тик в ответ изображает невинную идиотку.

– Вы знаете, говорят, у них все футболисты такие лапочки...

– Ну вот, а ты боялась, – говорю я и веду ее к себе в кабинет. – А если серьезно, Тик, что происходит?

Она усаживается на тот же стул, на котором всегда сидит в моем кабинете, но что-то в этой привычной картине явно изменилось, и не только цвет волос. Она стала как-то... меньше. Легче. Не похудела, нет. Просто почему-то стала легче.

– Я тогда на вас очень разозлилась, – объясняет она. – Страшно разозлились. Я уже готова была рассказать всю историю маме, чтобы посмотреть и позлорадствовать, как она на вас наедет, и вас уволят, застрелят, я уж не знаю что. Но в тот день ее дома не было, а когда на следующее утро я проснулась, на столе лежало письмо из Калифорнийского, и...

Она замолкает, подбирая слова, и тут до меня доходит: сумка. Вот почему она выглядит по-другому. На ней больше не висит эта чудовищная сумка, которую она всегда везде с собой таскала. Я, по-моему, ни разу не видела ее без сумки – разве что на рождественской вечеринке, в платье от кутюр, но это не считается.

–...и, я не знаю, у меня внутри что-то сломалось. Я вечно жалуюсь, как мне надоело, что со мной обращаются, будто я какая-то особенная, что я хочу к себе нормального человеческого отношения – а когда наконец я его получаю, то начинаю лезть в бутылку. Знаете, я вдруг поняла, что вы абсолютно правы. С какой стати я буду учиться в том месте, до которого реально не дотягиваю? Это ведь не ваша вина, правда? Это я валяла дурака последние четыре года. – Она пожимает плечами. – Так что я всем сказала, что хочу в Калифорнийский. Незачем вам расплачиваться за мой выпендреж.

Она снова замолкает и мрачно смотрит в пол. Когда она снова начинает говорить, голос у нее настолько тихий, что ее едва слышно:

– И я хочу, чтобы вы были со своей дочкой. Ей повезло, что вы хотите быть с ней. Мне жаль, что моей маме этого не хотелось, когда я была маленькой.

Похоже, что она понимает, что перегибает палку, потому что вдруг замолкает и весело смотрит на меня:

– Ну, сейчас-то мне бы хотелось, чтобы она отстала от меня, на хрен, а в детстве это было бы супер.

Я улыбаюсь:

– Даже не знаю, что тебе и сказать, Тик. Ты действительно повзрослела с прошлого лета. Посмотри на себя. В августе ты собиралась бросать школу и сбегать с парнем в Нью-Йорк, а теперь я вижу взрослого человека, вполне зрелого и перспективного. Кто бы мог подумать?

– Да-а-а, – говорит она. – И кто бы мог подумать, что вы во всем этом сыграете главную роль? В августе вы бы меня с потрохами продали за десять баксов.

В точку. Умненькая девочка. Я всегда так говорила.

– Мне жаль, что я заключила тот договор с Линдой.

– Мне тоже жаль, что вам пришлось это сделать.

– Значит, мир? – спрашиваю я.

– Ага, – говорит она. – Мир. Ладно, мне уже надо идти, я просто зашла попрощаться. Говорят, сегодня у вас последний день.

– Да, – киваю я. – Во вторник я еду в больницу. Я встаю и провожаю ее до двери.

– Не забывай про меня, когда будешь в колледже. Пиши мне иногда, хорошо?

– Обязательно, – говорит она. – Удачи с ребенком.

Мы стоим на пороге кабинета и обе мнемся, не зная, что сказать. Потом Тик без предупреждения бросается мне на шею и крепко обнимает.

– До свидания, миссис Стоун, – говорит она.

– Счастливо, Тик. У тебя все получится.

Я стою на пороге и смотрю, как она кивает, поворачивается и в последний раз выходит из моего кабинета, поскрипывая солдатскими ботинками.

Я не чувствую ничего похожего на то, что всегда чувствовала в последний школьный день. Никакого подъема, никакой эйфории, никаких ожиданий.