Ева и ее мужчины   ::   Дубчак Анна

— Знаете что, — заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, — вы очень понравились Бернару.

— С чего это вы взяли? — Она, как в тумане, складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернара ей становилось не по себе.

— Я вижу, — ответил Фибих и, дружески пожав холодную ладонь Евы, добавил:

— Жаль, что завтра.., вернее, уже сегодня он уезжает…

Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим, и жизнь ее потечет по-прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.

* * *



Но прошла неделя, а он так и не появился.

Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовым и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.

А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большой и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе «ушел» Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал на килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи — все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего — «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.

— Ну что, птичка? — Он шумно вошел в прихожую и поставил на пол сумку, в которой что-то звякнуло. — Опять одна? Куды адвоката своего дела?

Длинные кудри Рубина были густо намазаны гелем и казались мокрыми. Гриша носил самую дорогую одежду, простую и удобную, которая несколько облагораживала его грузное неповоротливое тело. От него всегда пахло хорошим одеколоном, а пил он исключительно французский коньяк — ив огромном количестве. К Еве он приходил отводить душу. Уговаривал ее продать ему картины, но всякий раз она отказывалась.

— Хочу повиниться, — заявил он и сразу прошел в мастерскую. — Мы тут поблизости недавно были, закусить было нечем, веселые, сама понимаешь, словом, Горохов Славка залез к тебе… Вот твои бананы. А ту дрянь мы разгрызли, раскрошили, не знали, что это стеариновые яблоки… — Он достал из сумки бананы, бутылки с пивом и пакет молока. — Тебе. Знаю, что ты любишь. Ты же ненормальная, вы все, художники, с приветом.

— А я милицию вызывала, чуть со страха не умерла. — Она обняла Гришу и поцеловала его в щеку. — Дураки, что я еще могу сказать.

— Ты не меняешься, сколько лет я тебя знаю… Посмотри, на кого ты похожа! Смерть ходячая! А платье? Ты что, в нем венчаться собралась? Мыши в церкви подохнут.