Голубоглазая богиня   ::   Робертс Памела

С ребенком…

Он уронил букет и книгу, которую нес под мышкой. Та упала на мокрый асфальт и раскрылась. Гарри тупо посмотрел вниз и прочел собственные слова:

Тебе, безграничному терпению и верности которой я обязан всем, посвящается каждое слово этой книги.

Какая гнусная ирония, усмехнулся он. Терпение и верность? Да-а…

Впрочем, чего же еще он ожидал? Женщина не способна хранить верность отсутствующему возлюбленному так долго. Ну, поскучала, ну, поплакала, а потом встретила другого, возможно, моложе и наверняка красивее, и прыгнула с ним в постель. Все естественно… вполне естественно…

И винить тут некого. Некого… Он ведь сам отказался встречаться с ней, пока не будет достойным ее…

— Эх ты горе-рыцарь, простофиля доверчивый, — вслух сказал Гарри, пнул ногой несчастный мокрый том, отшвырнул в сторону букет и, ничего не видя и не понимая, каким-то чудом добрался до ближайшего отеля.

Он снял номер люкс и провел там безвылазно трое суток, выпив за это время около галлона виски. На четвертый проснулся с чудовищной головной болью и понял: так больше нельзя. Не можешь без нее жить — не живи, но спиваться бессмысленно. Эта дорога не ведет никуда, давая лишь временное забвение, а не постоянное.

Проведя около часа в горячей ванне, приняв колоссальную порцию «Алка-Зельтцера», побрившись и одевшись, Гарри достал из чемодана новый экземпляр своей книги и под посвящением написал: «Желаю счастья». После чего вышел под низкое, покрытое темными, почти черными — в цвет его настроения — облаками небо. Сегодня — без цветов.

Вскоре он уже разговаривал с привратником нужного дома, который, сообщив по телефону о его прибытии и получив разрешение впустить, проводил Гарри до лифта.

— Последний этаж, сэр, — почтительно произнес он. — Пентхаус.

Вот уже дверцы кабины с мягким шуршанием открылись, и Гарри увидел ее, все такую же юную, стройную, красивую. Его богиню, его мечту, его погибель… потому что она была уже не его.

Лесли просияла, протянула навстречу руки и готова была упасть ему в объятия, но он холодно отстранился.

— Не надо. Это ни к чему. Я же не в театр пришел, так что давай оставим эти дешевые театральные приемы. Я все знаю. Видел журнал с твоим портретом. Вашим портретом. Я… — Он замолчал, борясь с подступившими рыданиями.

Лесли открыла рот, чтобы что-то сказать, но он поднял руку, призывая ее к молчанию.

— Я хотел сказать только, что… не осуждаю тебя. Не осуждаю… Я был самонадеянным идиотом, когда предположил, что женщина способна ждать так долго. Ты молода, а молодость хочет жить и наслаждаться сейчас, немедленно, а не когда-то там…

Она опустила голову, мучительно подыскивая слова, но, видимо, не нашла достойных и поспешно произнесла:

— Посиди, пожалуйста. Не уходи. Окажи мне эту маленькую любезность. — И моментально исчезла.

Гарри тяжело опустился в ближайшее кресло. Не потому, что она так просила, нет. Просто колени сами собой подкосились… Он закрыл глаза и изо всех сил стиснул зубы, стараясь не заорать от невыносимой боли.

Он! Он и только он виноват во всем! То, что он просил от нее, по силам лишь богине, а она — женщина, настоящая, теплая, живая… Любимая… Единственная… И не его… К чему теперь деньги и слава, когда он утратил самое ценное…

После Гарри даже под страхом смерти не смог бы сказать, сколько просидел, погружаясь в пучину беспросветного отчаяния, пока не услышал такой до боли знакомый и любимый голос:

— Поздоровайся, дорогой, со своим папой. Мы с тобой так долго ждали его и наконец-то дождались.

Ничего не понимая, Гарри вскочил. Перед ним стояла Лесли, а на руках у нее сидел тот самый младенец с фотографии. Он немедленно потянулся к нему. Гарри осторожно взял его на руки, но смотрел на Лесли.