Ираидин пансион   ::   Дубчак Анна

Вот уже несколько дней он жил потрясенный, расслабленный, счастливый и несчастный одновременно. Благодарный Дине за то, что она поняла его, не оттолкнула и стала самым близким человеком, он в то же время осуждал ее и вконец запутался в своих чувствах. Но он ничего не спрашивал, а она молчала: и о поездке, и о том, какая роль в ее жизни отведена ему, Андрею.

— Ты что-то совсем притих. — Она разжала веки и откровенно потянулась всем телом. На белый батист платья ровно легло розовое отражение закатного, предгрозового неба. Воздух стал тяжелее, гуще и острее обозначились запахи. Тени древних, могучих дубов окрасились в багровые тона, краски вечера стали ярче. Воспаленным малиновым шаром закатывалось за парковые дали солнце. Становилось темнее и тише, даже лягушки, казалось, охрипли, и их стеклянная звонкость стала глуше.

— Хорошо молчать. Я вот смотрю на Антона, какой он все-таки у тебя спокойный. Его почти не слыхать!

— Да уж. Зато, когда грудной был, грыжу накричал, — улыбнулась Дина. Антон прятался в высокой траве, и его голубая панамка появлялась на поверхности лишь тогда, когда он подкарауливал очередного кузнечика и бросался на него, падал животом в мягкую, упругую зыбь травы, не замечая боли содранных коленок и сбитых локтей. Смешной и толстый, румяный и разгоряченный от усилий, он одним своим видом вызывал улыбку умиления.

— Знаешь, мне иногда не верится, что это — мой сын, — призналась Дина.

— Ты сама как ребенок, — ответил Андрей, надеясь на то, что она воспримет это как начало разговора. Они вместе подумали об одном и том же, но вдруг Дина, опередив его готовый уже сорваться вопрос, замотала головой, словно отстраняясь от чего-то невозможного, хотя и неизбежного.

— Давай хоть сейчас не говорить об этом. — Она умоляюще посмотрела на него. — Пойми, Андрей, ты хороший, ты даже сам не знаешь, как мне хорошо с тобой, но ничего не могу с собой поделать», я не смогу без него…

Она говорила еще что-то, сбивчиво, горячо убеждая в своих придуманных принципах, словно защищая и оправдывая выбранный ею образ жизни, но не столько для Андрея, сколько для себя.

А он смотрел, как она говорит, на ее испуганные глаза, и ему почудилось вдруг, что перед ним не Дина, а смеющиеся глаза Ольги. Ему захотелось ее увидеть, побыть рядом, и незаметно подобралась тихая тоска по прошлому, по мучительным разговорам в темной комнате, где слышен был только Ольгин возбужденный шепот да шум листвы за окном, где для Андрея открывалась ее жизнь и где опять не было ему места.

Когда он очнулся, Дина, не заметив перемены в Андрее, как ни в чем не бывало сказала:

— Надо же, какой вечер и вдруг гроза… Слышал?.. Ты слышал, как громыхнуло?

В эту ночь он долго не мог уснуть. Сквозь раскаты грома, звон исхлестанного дождем подоконника и рокочущий, сочный храп хозяйки он слышал все, что происходило на кухне, слышал, что там кто-то ходит, звенит посудой, и от волнения не знал, куда себя деть. Он не помнил, когда уснул.

А утром пришло письмо от Ольги.

«Андрюшенька, милый! Какая я была дура! Ведь ближе тебя у меня никого нет. Он бросил меня, понимаешь? Мне сейчас так плохо! Я не знаю, как жить дальше… А ты? Как ты устроился? Напиши, можно ли к тебе приехать, я так хочу тебя увидеть, все рассказать! Я сейчас запечатаю конверт и отправлю, пока не передумала, потому что если я этого не сделаю, то буду опять врать, что у меня все хорошо, что я сильная, а это не так…»

Она писала правду, и Андрей верил ей. Но куда она приедет? Что скажет на это Ираи-да Аркадьевна? А Дина?!

Вечером он пошел на почту и заказал переговоры. Ему не верилось, что сейчас, за многие сотни километров он услышит Ольгин голос. Когда его пригласили, его всего затрясло, как в лихорадке, и он едва не опрокинул стул, пробираясь к кабине.