Исповедь королевы   ::   Холт Виктория

Позднее она мне рассказала, что, говорят, Робеспьер разгневался на Эбера за выдвинутое против меня подобное обвинение. Оно было ложным. Все знали, что это не правда. Никто не сомневался в моей любви к сыну. Робеспьер опасался, что если бы я оставалась в зале суда, то женщины выступили бы против судей и потребовали освободить меня и вернуть мне сына.

— О, мадам, мадам, — восклицала Розали, опустившись на колени у моей кровати и горько плача.

Меня снова привели в суд. Я выслушала отчет о моих прегрешениях. Я вступила в заговор с иностранными державами; я заставляла мужа действовать не правильно; я проматывала финансы страны на Трианон и своих фаворитов, упоминались Полиньяки, но ничего не говорилось о других гнусных обвинениях. Затем перед присяжными поставили вопросы:

Установлено ли, что имели место интриги и тайные связи с иностранными государствами и другими внешними врагами Республики, чтобы облегчить им вступление на французскую территорию и содействовать продвижению их армий по стране?

Должна ли я быть осуждена за участие в этих интригах?

Было ли установлено, что существовал заговор и тайные сношения для развязывания гражданской войны с Республикой?

Должна ли Мария Антуанетта, вдова Луи Капета, быть осуждена за участие в подобном заговоре и тайном сговоре?

Меня провели в небольшую комнату, примыкавшую к Большой палате, пока заседало жюри, но приговор был давно предрешен.

Наконец, они пришли. Я была признана виновной и приговорена к смерти.

Я сижу в моей комнате и пишу. Осталось сказать совсем немного.

Во-первых, я должна написать Елизавете. Я думаю о том, что сказал ей мой сын, и, зная ее целомудренный образ мыслей, понимаю, как она была потрясена. Я должна объяснить ей, как к этому относиться.

Я взяла ручку.

«Это тебе, сестра моя, пишу я в последний раз. Меня только что приговорили не к позорной смерти — она позорна лишь для преступников, — а к возможности соединиться с вашим братом. Невиновная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои последние мгновения. Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть их ни в чем не упрекает. Мне глубоко жаль покидать моих бедных детей. Вы знаете, что я жила только для них и для вас, моя дорогая сестра. В каком положении я оставляю вас, пожертвовавшей всем, чтобы быть с нами…»

Я написала и моей дорогой дочери, которая, как я слышала, была разлучена с ней. Я хотела, чтобы она помогла своему брату, если это окажется возможным… И я должна была также написать Елизавете о моем сыне. Я должна была заставить ее понять.

«…Мне надо сказать вам об одной тяжелой для моего сердца вещи. Я знаю, сколько неприятностей мог причинить вам мой ребенок. Простите его, моя дорогая сестра. Помните о его возрасте и о том, как легко внушить ребенку все, что вы хотите, даже то, чего он не понимает. Надеюсь, настанет день, когда он сможет понять всю величину вашей ласки и нежности…»

Слезы застилали мне глаза, и я больше не могла писать, но позже я возьму ручку и закончу.

Время меня подстегивает.

Скоро за мной приедет телега. Мне отрежут волосы, свяжут руки за спиной и повезут меня по улицам хорошо знакомым маршрутом, которым ездили мои друзья в былые дни… А Людовик ехал передо мной по тем самым улицам, где когда-то я проезжала в карете, в которую были впряжены белые лошади, где господин де Бриссак говорил мне, что в меня влюблены двести тысяч французов… по улице Сан-Оноре, где меня может увидеть мадам Бертен, к площади Революции и затем — на чудовищную гильотину.

Толпы будут громко выкрикивать оскорбления в мой адрес, как делали много раз прежде, а пока меня везут, я буду думать о своей жизни. Я не замечу улиц с кричащими, жестикулирующими толпами, жаждущими моей крови.