Из жизни читательницы   ::   Лобанова Елена

И даже одной такой, чтобы вспомниться кому-нибудь спустя годы. Недостаточно развиты лицевые мышцы…

Возможно, все дело в том, что в нашем доме слишком долго не было телевизора.

Вот если бы в моей детской душе поселилась страсть, как тогда говорили, к голубому экрану, — моя жизнь, несомненно, сложилась бы иначе. Я стала бы веселой и находчивой, следя за турнирами КВН; ловкой и грациозной — болея за любимых фигуристов; и весьма вероятно даже, что я увлеклась бы и политикой! А уж от политики буквально один шаг и до активной жизненной позиции, о которой мне лет с шестнадцати прожужжали уши родители.

А может быть, дело совершенно не в этом, а в ужасающей серости жизни отличников. Потому что отличник — это, по сути, человек в ловушке. Получив когда-то первые пятерки благодаря некоторым способностям, врожденной памяти или честолюбивому родительскому надзору, ребенок через пару лет оказывается в плену образа, словно в глухой комнате, стены которой увешаны табличками: «Не сорить!», «Не шуметь!», «Не забудь поздороваться со взрослым!». Со временем к ним прибавляются все новые: «Соблюдай режим дня!», «Дневник — лицо ученика!» и, наконец, само собой, классическое «В человеке все должно быть прекрасно!»

Но где же свобода? Короткие юбки и брюки-клеш? Волна Би-би-си среди ночи? Ведь мне уже пятнадцать! — взбунтуется вдруг взрослеющая отличница. И тут же в глаза полыхнет огненными буквами: «ПРОСТОТА И СКРОМНОСТЬ В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ!» И вокруг загалдят злорадно: «Мари-и-на! Ты же отли-и-ичница!»

От всего этого хочется взвыть и сбежать. Куда? Да мало ли куда. К подруге-троечнице. В секцию альпинизма. В текстильный техникум после восьмого класса. В подворотню к «плохой компании»… В сущности, отличницы никогда не «сбиваются с пути». Они просто не выдерживают обилия заграждений и глухих стен. У них начинается клаустрофобия.

Мою клаустрофобию долгое время смягчала подруга Данка. (Помню, как я изумилась, прочтя горьковского «Данко»: додуматься назвать мужчину женским именем, да еще и с неправильным окончанием!) Данка вечно бегала непричесанная, или с грязным школьным воротничком, или в туфле с оторванной пряжкой. Зато дома у нее было царское раздолье! Можно было запросто явиться туда в любое время, хоть сразу после школы, — никто у нее почему-то не спрашивал директорским голосом: «Дана! А как же уроки?!»; можно было залезть в гардероб и нарядиться в какое вздумается, хоть в черное панбархатное, мамино платье; разрешалось ей даже — неслыханная привилегия! ничем не заслуженное счастье! — приносить домой и кормить бездомных кошек!

Надо ли говорить, что я проводила у Данки все отведенное для прогулок время, а летом почти полный световой день?

И это ничем не омраченное блаженство продолжалось до тех самых пор, пока папу в очередной раз не перевели на новое место службы…

После отъезда я стала копить деньги на поездку к ней в гости — ведь мы условились вечно дружить и переписываться, а когда вырастем, жить в одном городе, лучше всего в Москве, в соседних квартирах, где вместе с нами будут проживать, помимо красавцев мужей, по три кошки: персидской, сиамской породы и по одной обыкновенной полосатой, как Данкина Муся.

Но Данка вероломно нарушила обещание! Она прислала мне всего лишь одно письмо, да и то какое-то дурацкое — с непонятными вопросами вроде «Как ты поживаешь?», «Как твое здоровье и четвертные оценки?». Сроду мы с ней не интересовались ни здоровьем, ни оценками друг друга! Похоже было, что письмо вообще писала не Данка, а какая-то незнакомая нудная тетка. Конечно, я в тот же день ответила ей и писала еще раз семь, подробно характеризуя новый город и класс и стараясь не упустить самое смешное и интересное.