Кречет. Книга IV   ::   Бенцони Жюльетта

Лицо Жиля оставалось бесстрастным, но карандаш в его пальцах переломился пополам. Он в раздражении отшвырнул обломки, нервным движением схватил свернутые в трубочку карты, скатившиеся со стола на пол от легкого крена судна, и, наконец, поднял на Розенну светлые глаза, сверкнувшие холодно, как лед под луной:

— Ты уверена?

— Верней не бывает: через семь месяцев госпожа де Турнемин произведет на свет ребенка, которому ты не отец.

Последние слова она произнесла с озлоблением, и Жиль понял, какие чувства обуревают старую женщину. Мало того, что супружеская неверность вызывала у нее отвращение, она еще тяжело переживала унижение своего мальчика — ведь она его вырастила и любила, как родного сына.

— Что будешь делать? — спросила Розенна, и в ее голосе зазвучали слезы.

Облокотившись на стол, Жиль принялся осторожно тереть глаза, почувствовав вдруг, как они устали, а потом на мгновение прикрыл их ладонями. Снова наступила тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт корабля и легким поскрипыванием снастей.

— Не знаю, — сказал он и внезапно встал.

Сделал несколько шагов по каюте, заставленной шкафами с картами. — И, честно говоря, даже не представляю, что тут можно сделать.

— Другими словами, ты позволишь «этой» произвести на свет незаконнорожденного ублюдка? И дашь ему свое имя?

Жиля поразил свирепый тон кормилицы. Он посмотрел на нее с удивлением, словно видел впервые в жизни.

— Что за выражения? Сам-то я кто?

— Тут другое: господин де Турнемин не знал о твоем рождении. Ты дитя любви, а не супружеской измены. И отец твой, и мать были из порядочных бретонских семей. А в ее ребенке течет кровь сицилийского распутника. И ты не имеешь права давать ему имя, что завещал тебе, умирая, отец.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь давать ему свое имя? За кого ты меня принимаешь, за глупца?

— Нет, за влюбленного, то есть за человека, способного на любые безумства.

Жиль остановился у окошка, повернувшись спиной к старухе, и стал наблюдать, как вскипает на гребне черной волны белая пена.

— За влюбленного, говоришь? — вздохнул он наконец. — Когда-то я, и правда, был влюблен. Я любил Жюдит больше всего на свете. Возможно, потому, что это было первое большое чувство. А теперь… Сам не знаю. Красота ее пробуждает во мне желание, это верно… но не любовь.

— Короче говоря, теперь ты в своих чувствах не уверен, — подвела итог Розенна и спокойно добавила:

— А потерял ты уверенность после того, как увидел Мадалену…

На этот раз Турнемин обернулся и взглянул на кормилицу с любопытством. Когда она рядом, от нее ничего не скроешь… Нет на свете глаз зорче, чем глаза материнской любви.

— И это тебе известно? — пробормотал он, несколько смутившись.

— Мне известно, как она тебя любит. Это же слепому ясно. А вот что ты к ней испытываешь, я не знала…

— Зато теперь знаешь… но больше, прошу тебя, давай не будем об этом говорить. Тем более, что новая любовь никак не устраняет сложностей, что связаны с беременностью моей жены.

— Ты так считаешь?

От безмятежности Розенны не осталось и следа, так тихая летняя ночь разражается бурей.

— Если б в наше время женщина нарушила супружескую клятву, ее бы попросту утопили.

Никогда Турнемины не позволяли той, что обесчестила себя, производить на свет дитя греха… даже если ее оставляли в живых…

— Однако в округе было немало незаконных детей хозяина. Розенна! Розенна! Успокойся! Я тебя не узнаю. Бог мой, да ты советуешь мне утопить Жюдит!

— Куда уж тебе, — проворчала кормилица.

Гнев ее испарился: она легко впадала в ярость, но быстро отходила. — Хотя лучшего выхода и не придумаешь. Кроме зла, эта женщина ничего тебе никогда не приносила.