Мать моя - колдунья или шлюха   ::   Успенская Татьяна

В окне — серое здание с решётками, а я прижимаю к себе маленького, жёлтого утёнка.

Сквозь голод и беспамятство младенчества едва, блёкло проступает лицо, старое-престарое, улыбка почти беззубая. Тело моё и утёнок, пушистый, жёлтый, ещё сохраняют тепло рук, чуть дрожащих, слабых. Куда они исчезли? Где то лицо, старое-престарое?

Тогда впервые, как электрическая лампочка, вспыхнуло моё сознание.

Не каждую минуту своей короткой жизни, помню лишь отдельные эпизоды. Именно они и проскользнули вереницей, когда я закончил своё земное существование и двигался к Свету, открывавшему мне жизнь вечную.

Закрываю глаза, чтобы не видеть серого здания с решётками, притягиваю к груди и к утёнку колени. Сколько лежу так на полу, не знаю. От утёнка — тепло, оно усиливает голод. И я ползу к двери.

Под дверью — щель, припадаю к ней и издаю нечленораздельный звук, хотя хочу, чтобы получилось «мама!».

Откуда-то я знаю это слово и ощущаю: во что бы то ни стало мне нужно добраться до этого «мама!».

Слышу её тихий голос:

— И сколько времени ты собираешься молчать? У меня есть дела.

— Ты отняла у меня душу.

— И такой пустяк лишил тебя дара речи? Но, я думаю, ты лжёшь, тебе нужно моё тело. Ты можешь получить его, если выполнишь моё условие.

— Странная ты женщина. И странное твоё условие. Зачем тебе знать мою жизнь? Ты и в самом деле можешь отнимать у мужчин души? Уж не колдунья ли ты? — смеётся голос.

— На все свои вопросы получишь ответы позже, если придёт время получать ответы. А не годятся мои условия, видишь дверь? Можешь идти.

— Я не хочу.

— Тогда… слушаю тебя.

Бог наделил меня отменной земной памятью. А вот способности накормить себя не дал.

Из-под двери дует. Очень быстро та сторона лица, которой я прижался к щели, начинает болеть. К ней, занывшей, прикладываю утёнка, согреваю её и снова смотрю.

Что я вижу одним глазом? Ножки стола. Откуда-то я знаю, что стол — круглый, что скатерть, покрывающая его, — зелёная, хотя не вижу ни скатерти, ни стола целиком, только две аккуратные ножки.

Иногда они пропадают, когда исчезает сознание. И голос мужчины, всё-таки начавшего рассказывать историю своей жизни, тоже пропадает. Потому и в памяти рассказ его оседает лишь отдельными фразами:

— Обычная жизнь. Я — офицер. Выполнял свой долг. Сначала на севере служил, потом перевели на юг, чуть ли не на границу. Жара… Теперь служу в канцелярии.

Голос пропадает, звучит снова.

— А почему твоя жена постоянно болеет? Почему она несчастна?

— Кто тебе рассказал про мою жену?

— А почему ты стрелял в мирных людей?

— Откуда ты знаешь? Впрочем, это случалось.

— В магазинах города не было продуктов… до города не доберёшься, завод — на отшибе… — бесстрастный голос матери. — Рабочие требовали, чтобы их обеспечили продуктами. Ты стрелял в голодных людей!

— Кто рассказал тебе мою жизнь?

— Иди от меня. Я не хочу тебя.

— Это почему? Как ты велела, я всё рассказал тебе. Дал деньги…

— Возьми свои деньги и уйди.

Не воздух, дым. Чёрный дым. Разъедает глаза, разъедает желудок, больно впивается в него. А голос вибрирует:

— Я требую ответа. Почему ты гонишь меня?

— Ты убивал потому, что твой Бог — сила. Ты бил тех, кто зависел от тебя.

— Откуда ты знаешь? Кто наговорил тебе?

— Уйди. Я устала от тебя.

— Ты колдунья? Определённо, ты колдунья. Колдунья и шлюха…

Я очнулся от запаха. Только руки матери издают такой — чистый, свежести и огня. Руки лежат на моём лице, и лицо больше не болит. И желудок больше не болит. Пустота в нём не мешает мне ощущать запахи огня и свежести.

Когда я прихожу в себя, мать кормит меня.

Припасть к ней, вжаться в неё и так остаться навсегда!

Но снова я один. Она никогда не говорит со мной, никогда не спросит ни о чём.



2



Я теперь всегда один.