Последние романтики   ::   Харрис Рут

Черно-серый «роллс-ройс» остановился у обочины, из него вышел мужчина лет тридцати с небольшим.

– Месье Ксавье, – сказала она, – доброе утро.

– Вам – доброе утро, мадемуазель Редон, – ответил он с некоторым беспокойством в голосе, и Ким подумал, чем бы это объяснить.

– Во всем мире сегодня наступает мир, – продолжил незнакомец. – Предлагаю и нам тоже выработать наше маленькое частное перемирие.

Она позволила ему взять ее под руку и провести в магазин. Тяжелая дверь беззвучно закрылась за ними. Поняв свою ошибку, Ким густо покраснел. Так это она была хозяйкой магазина! Николь Редон – это она!

– Ах, черт возьми, – пробормотал он, обращаясь сам к себе и осматривая лимузин, – шофер в униформе уже принялся работать мягкой замшевой тряпочкой, удаляя невидимые пылинки с длинного капота. – Что же мне теперь делать?



2



Весь день Ким провел гуляя по Парижу, наблюдая и слушая. Было свежо, и мороз уже начинал пощипывать веточки знаменитых парижских каштанов, оголенных прохладой ноября, и травинки в скверах, на площадях и в парках; иней сверкал подобно миллионам мельчайших бриллиантов, переливаясь в свете зимних лучей. Сооруженные вдоль маршрута парада по Елисейским полям трибуны – а плотники проработали всю ночь, распиливая и сколачивая доски, – были названы в честь городов в Эльзас-Лотарингии, в честь того, что провинция снова стала частью Франции. На площади Согласия, где впервые после долгого перерыва взметнулись вверх струи фонтанов, Ким заметил следующее: защищавшие ранее статуи Славы и Меркурия мешки с песком сплошь были утыканы немецкими штыками и завалены касками, а из-за стен Тюильри виднелись выстроенные рядком захваченные немецкие самолеты, словно готовые к взлету. Все статуи и памятники, даже фонарные столбы были украшены флагами, лентами и гирляндами зелени. А какой стоял шум! Над головой проносились десятки самолетов, и рев их моторов вполне мог соперничать с перезвоном церковных колоколов, гудением машин, с веселыми криками радостных горожан и гостей Парижа.

В дорогом ресторане, неподалеку от Бурс, Ким стал свидетелем разговора биржевых маклеров о том, что теперь, когда наступил мир, цена акций несомненно поднимется. На улице Муфтар в мясной лавке домохозяйка и мясник радостно толковали об окончании войны, которое означало и конец употребления некоего кушания, называемого парижанами «бельгийский паштет». Согласно рецепту, для его приготовления бралась конина и крольчатина в равных пропорциях, и выходило, что на одну лошадь требовался ровно один кролик. На улице же Сен-Дени скучающие лица прохожих, казалось, говорили: будет там перемирие или нет, а дела должны идти, как обычно. В еврейском квартале, неподалеку от площади Восг, на тротуаре сидела женщина. Ким спросил, не случилось ли с ней чего-нибудь и не может ли он ей как-то помочь. Она молча протянула ему траурный бланк похоронки на своего сына – известие пришло по почте в это самое утро – первое утро наступающего мира. На блошином рынке торговцы расстилали одеяла, усаживались на них и начинали потягивать красное вино, позабыв о делах.

В четыре часа Ким, почувствовав голод, остановился перед рестораном «Два урода» и увидел там Гюса Леггетта, который предложил ему пообедать вместе. Отпрыск семьи банкира с запада Франции, высокий, крепкий, двадцати с небольшим лет, но уже оплывающий жирком из-за привычки хорошо поесть, Гюс занимался в Париже художественной литературой. Он поинтересовался у Кима, как продвигаются его рассказы.

– Отлично! Просто отлично! – ответил Ким, не упоминая о растущей стопке отказных заметок. Не в его принципах было говорить правду издателям.