Портрет миссис Шарбук   ::   Форд Джеффри

– Она так и пышет душевным здоровьем, – сказал он. – Да, именно душевным здоровьем.

– Я веду счет, – сказал я ему, – кого здесь больше – любителей настурций или золотых рыбок.

– Запиши меня как поклонника носа, – сказал он. – Воистину мастерская экономия краски.

– Я думаю, Риду тоже понравилось. За эту картину он заплатил мне просто по-королевски.

– Так и следовало, – сказал Шенц. – Я думаю, ты своим искусством заставил его жену совершенно забыть о маленьком приключении ее мужа с продавщицей из «Мейси». Забыть обо все этих новых деньгах, которые он выкачал из своих обувных фабрик. Только твои таланты и помогли ему спасти брак и лицо.

– Господь знает, что это не просто живопись: за ней стоит нечто гораздо большее, – сказал я. – А кто твоя следующая жертва?

– Я только сегодня вечером подрядился обессмертить упитанных Хастелловских отпрысков. Пара перекормленных маленьких монстров – я собираюсь дать им опия, чтобы они сидели спокойно и не дергались. – Прежде чем отойти от меня, он поднял бокал с шампанским и провозгласил тост. – За искусство, – сказал он, когда хрустальные бокалы соприкоснулись.

Шенц отошел, а я сел в уголок, рядом с папоротником в горшке, и закурил сигару, спрятавшись за дымовой завесой. К тому времени я уже выпил достаточно шампанского, и в голове изрядно кружилось. Я чуть не ослеп от света, преломлявшегося причудливой люстрой в центре комнаты, и от сверкания драгоценностей, которыми были украшены лучшие половины этих семейных пар, принадлежащих к нью-йоркским нуворишам. Из океанического бурления, происходившего в толпе гостей, время от времени вырывались обрывки разговоров, и за несколько минут мне удалось услышать лоскуты суждений, касающихся всего на свете, от открытия Колумбовой выставки в Чикаго до последних ужимок дитяти в ночной рубашке, обитателя «Хогановской помойки» – нового комикса «Уорлда» [3] .

И в этаком заторможенном состоянии меня вдруг осенило: я не только хочу, но и должен быть где-то в другом месте. Я понял, что провожу теперь больше времени, напиваясь до положения риз в гостиных с роскошными люстрами, чем за мольбертом. В этот момент море гостей схлынуло, мои глаза сфокусировались, и я увидел миссис Рид, которая теперь пребывала в одиночестве и разглядывала свой портрет. Она стояла ко мне спиной, но я увидел, как она медленно подняла руку и прикоснулась к лицу. Потом быстро повернулась и пошла прочь. Мгновение спустя обзор мне закрыла женщина в зеленом шелковом платье, цвет которого напомнил о том, что меня мутит. Я загасил сигару в горшке с папоротником и поднялся на нетвердые ноги. Мне повезло: не слишком углубляясь в гущу веселящихся гостей, я сумел найти горничную и попросить мое пальто и шляпу.

Я собрался спешно, никем не замеченным, ретироваться, но не успел направиться к лестнице, которая вела к входной двери, как меня перехватил Рид.

– Пьямбо, – позвал он меня. – Вы что – уходите?

Я повернулся и увидел его – он стоял, чуть покачиваясь, глаза полуоткрыты. Рид улыбался своей фирменной улыбкой, не открывая губ; может, кто другой и увидел бы в такой улыбке проявление доброжелательности, но только не художник, наделенный проницательностью и способностью к анализу. Этот человек был по-современному красив, его черты лица, усы и бакенбарды, казалось, вышли из-под резца Сент-Годенса [4] . К тому же ему везло без всякой меры, это я точно мог сказать, но самое главное, что я в нем увидел, – это вошедшую в плоть и кровь неискренность.

– Вы же почетный гость, – сказал он, приближаясь и кладя руку мне на плечо.

– Вы уж меня извините, Рид, – прошептал я, – но признаюсь – я пытался выпить все ваше замечательное шампанское.