Синдром Фауста   ::   Данн Джоэль

Закрытые наглухо окна с зелеными карнизами, две огромные и неуклюжие керамические вазы у входа, массивная, мрачной расцветки входная дверь. И ни кокетливые занавесочки на каждом окне, ни инфантильные цветочки в громоздких, как синхрофазотроны, вазах не могли скрасить это ощущение.

С силой потянув на себя дверь, я зашел внутрь. За покрытыми блеклыми пластиковыми скатерками столами подчеркнуто бодро играли в карты старички. Едва я показался на пороге, их взгляды мгновенно переключились на меня. Я был для них таким же загадочным и любопытным явлением, как сверкнувшая на горизонте комета. Или – как снежный человек. Я проглотил слюну. Чувство было такое, словно я съел скисшую котлету.

– Вам кого? – спросила полная дама за отдельным столом с телефоном, деловито внимавшая легкому гулу старческих голосов.

– Я – доктор Стронг. Меня ждет миссис Роза Грин…

Кивнув, дама с подчеркнутым чувством собственного достоинства встала из-за стола. Зад у нее был более чем внушительный. Она шла впереди, я, чуть отстав, за ней. Пройдя несколько коридоров и поднявшись по лестнице, мы остановились у двери с табличкой. Роза Грин…

Роза полулежала на возвышении из подушек. На ней было лиловое платье и крупная, давно вышедшая из моды янтарная брошь. Самой своей позой и густым слоем грима на лице она походила на извлеченную археологами из пирамиды мумию. Но мумия эта уже начала разлагаться. Храмовую величавость интерьера несколько портил лишь казенный аскетизм комнаты. Заведение это было не из самых фешенебельных.

Чтобы скрасить его, Роза попросила развесить по стенам выцветшие рекламные плакаты и фотографии. Их было не очень много, но видно, что ей они все были очень дороги. Бумага потрескалась и скукожилась, местами пожелтела и висела лохмотьями. Но все равно нельзя было не заметить на ней юную прелестницу из довоенного бухарестского кабаре. На одном из плакатов она демонстрировала обалденные ноги. На двух основательно поблекших снимках – явно выделялась в шеренге танцующих товарок.

Еще не подойдя к постели, я с почтительным видом уставился на эту своеобразную картинную галерею. Длинноногая красотка на пляже в старомодном купальнике. Она же – на карусели зимой, в пальто с лисьим воротником. Отдельно, на самом видном и почетном месте, висела явно увеличенная и смазанная снежком допотопного проявителя фотография. Все та же дива – в объятиях худощавого франта. Он – в опереточном гусарском мундире с галунами. Она – в белом воздушном платье с диадемой. На голове франта мерцал бриолином кок, а тонюсенькие усики подчеркивали капризный изгиб губ. На ее специально изогнутой руке – часики, которые она хотела бы показать каждому, кто увидит эту фотографию.

Роза следила за мной с явным удовольствием. Взгляд ее потеплел и даже чуть заслезился. Еще бы – ведь передо мной были звездные часы ее жизни. Так, кажется, назвал одну из своих книг покончивший с собой в разгар Второй мировой войны Стефан Цвейг.

Я подошел и поцеловал Розу в щеку. Она была сильно напомажена и подрагивала, как у всякого, кого не пощадила болезнь Паркинсона. Во рту остался привкус чего-то жирного и безвкусного. Роза слегка ущипнула меня за подбородок и улыбнулась.

– Шарль, шери! Я так рада, что ты пришел! Забыл? Сегодня – день моего рождения. Мне исполнилось восемьдесят восемь.

Она всегда называла меня так, чуть грассируя, на французский манер. Тем самым она как бы напоминала мне, что, как бы я ни строил из себя американца, свои студенческие годы я провел в Париже.

Я изобразил на лице шаловливую улыбку.

– Вы всегда были склонны к преувеличениям, маман!

Роза даже встрепенулась от удовольствия. Дрожь в лице была теперь почти незаметна.