Золото для любимой   ::   Неклюдов Андрей

Как геолог я, само собой, понимаю, что для нашей работы эти породы важны, поскольку они, как и широко всем известные кимберлиты, могут нести в себе алмазы. Но, честно говоря, мне плевать, найдем ли мы эти лампроиты. Даже алмазы для меня сейчас – ничто (если бы они у меня и были). Ненужные, бесполезные стекляшки, которые некому подарить.

«Было бы лучше, если б я тебя вовсе не знал. Я был бы прежним. Сидел бы сейчас вместе со всеми, пошучивал, болтал о лампроитах… А так… мне словно перебили хребет».

Пока записываю это обвинение-жалобу, поезд замедляет ход, передергивается, сбрасывая с себя лишнюю скорость; по пыльному стеклу ползут тени зданий – все медленнее, пока не замирают.

Станция.

Мишка лихорадочно припадает к окну:

– Владимир Кириллыч! Станция!

– Ну и что? – лукаво щуря глаза, притворяется тот непонимающим.

– Надо бы сбегать!

– Достаточно.

Мишкино удлиненное лицо еще более удлиняется, изо всех сил выражая недоумение, разочарование, обиду:

– Смотрите… Потом в вагон-ресторан придется бежать, – он раздосадовано опускается на сиденье, почесывая маленькой коричневой рукой неопрятную русую бороду, слишком внушительную для его щуплой фигуры. Затем извлекает из кармана пачку вырванных из журналов страниц с кроссвордами и демонстративно погружается в их разгадывание.

Виктор Джониевич возвращается к прерванной теме:

– У них там на Урале сейчас идет борьба сторонников и противников алмазного направления. Нам надлежит держаться средней линии. И при этом показать свое профессиональное реноме.

Виктор Джониевич питает пристрастие к вычурным словечкам и нередко говорит загадками, так что уловить его мысль не каждому удается. Вот и сейчас их с Кириллычем диалог напоминает, скорее, театр абсурда.

Колотушин: Нам надо составить бумагу о разграничении полномочий с местным геологическим предприятием.

Виктор Джониевич: Не суетись.

Колотушин: Но без этого нам не переведут вторую часть договорной суммы.

Сыроватко: Надо сделать так, чтобы самих себя не подставить. Это всё политес.

Колотушин:?…

Сыроватко ( путаясь в понятиях ): Надо пролонгировать, то есть прозондировать… чтобы потом не упираться лбом и не тыкаться носом. Продумай детали.

Кириллыч ( после некоторого раздумья ): В общем, я напишу, что промывку лотками ведем мы, а шурфы и большеобъемные пробы – на них. Так?

Виктор Джониевич: – Здесь дело тонкое. У них там сейчас политические маневры. Надо не противопоставить себя ни одному из лагерей. Усёк? Мотай на ус.

Колотушин: – Ммм… Ясно.

Сыроватко: – Значит, ты это дело возьми под свой контроль. Короче, держи руку на пульсе.

С этими людьми мне предстоит вместе жить и работать почти три месяца…

Сыроватко и Колотушину обоим за сорок, они старшие в отряде. В остальном у них мало общего. Сыроватко – белобрысый, большеголовый, широкий в корпусе, плотный, приближающийся к понятию «толстый». В трезвом состоянии он серьезен до напыщенности, сверх меры бдителен (что заметно уже по последнему диалогу), основателен даже в мелочах (деталь: нитки, иголку и набор пуговиц он возит с собой в специальной жестяной коробочке, перехваченной резинкой и упакованной в полотняный мешочек).

Колотушин, напротив, сухопарый, подвижный, немного безалаберный, простоватый с виду, но с хитринкой в бледно-голубых, глубоко посаженных глазах, так свойственной вологодским мужичкам, считающим себя наголову умнее других.

Шлиховщик Мишка – этот и вовсе тщедушный, длиннолицый и длинноносый; со своей запущенной блеклой бородой, в желтовато-сером выгоревшем рабочем костюме, он походил бы на скитника, если бы не дурковатые болотно-зеленые глаза.

На очередной станции он вновь суматошно вскакивает с места, с усилием оттягивает вниз оконную раму.