Из дневника познанского учителя   ::   Сенкевич Генрик

Он, правда, мог сказать в свою защиту, что Овицкий забыл так же, как и он, но это противоречило школьной этике. В ответ на мое заступничество немцы заявили, что я поощряю в ребенке лень. Все это причинило мне немало горя, но еще больше тревожил меня вид Михася. В тот вечер я видел, как он, сжимая голову обеими руками и думая, что я ею не слышу, шептал: "Больно! Больно! Больно!"

На другое утро пришло письмо от матери. Нежные слова, которыми пани Мария осыпала Михася за те "отлично", были для него новым ударом.

- О, хорошо же я утешу маму! - рыдал он, закрыв лицо руками.

На следующий день, когда я надевал ему ранец с книжками, он покачнулся и чуть не упал. Я не хотел пускать его в школу, но он сказал, что у него ничего не болит. Он только просил его проводить, потому что боялся головокружения. В полдень он вернулся опять с посредственной отметкой. Получил он ее за урок, который отлично знал, но, судя по тому, что говорил Овицкий, испугался и не мог вымолвить ни слова. В школе о нем установилось определенное мнение: это мальчик, насквозь проникнутый "реакционными убеждениями и инстинктами", тупой и ленивый.

О двух последних обвинениях Михась знал и боролся с ними, как утопающий с волнами: отчаянно, но тщетно.

В конце концов мальчик совсем потерял веру в себя и в свои силы; он пришел к убеждению, что все его усилия и его работа бесполезны, что он никогда не исправит произношения, что все равно он будет учиться плохо. В то же время он представлял себе, что скажет мать, каким это будет для нее горем, как подорвет ее хрупкое здоровье.

Ксендз из Залесина, который иногда ему писал, человек доброжелательный, но не чуткий, каждое письмо заканчивал словами:

"Ты должен всегда помнить, что не только радость, но и здоровье Матери зависят от твоих успехов в занятиях и твоего поведения". Он помнил, слишком хорошо помнил и даже во сне жалобно повторял: "Мама, мама!" - как будто просил прощение.

А наяву он получал все худшие отметки. Между тем рождество быстро приближалось и по поводу четверти уже нельзя было обольщаться. Я написал пани Марии, чтобы ее об этом предупредить. Написал открыто и решительно, что ребенок болен и перегружен уроками, что, несмотря на все свои усилия, он не может справиться с занятиями и что, вероятно, после праздников придется взять его из школы, оставить в деревне и прежде всего укрепить его здоровье. Из ответа я почувствовал, что ее материнское самолюбие было задето, однако она написала мне как рассудительная женщина и любящая мать. Я не сказал Михасю ни об этом письме, ни о намерении взять его из школы, боясь взволновать его. Намекнул только, что мать знает, как он усердно работает, и, что бы ни случилось, сумеет понять его неудачи. Это заметно облегчило его душу, и он долго и горько плакал, что в последнее время с ним редко случалось. Рыдая, он повторял: "Сколько я маме причиняю горя!" Однако при мысли о том, что скоро он поедет в деревню, увидит мать, и маленькую Лелю, и Залесин, и ксендза Машинского, он улыбнулся сквозь слезы. Я тоже с нетерпением ждал отъезда в Залесин, потому что не мог больше видеть ребенка в таком состоянии. Там его ждали материнская ласка и человеческое сочувствие, там было тихо и спокойно. Там даже занятия становились родными и близкими, а не чужими и отталкивающими, как здесь, там вся атмосфера была родная и чистая, там легко дышалось детской груди. Поэтому я ожидал этих праздников как спасения и по пальцам считал минуты, которые нас отделяли от них и которые приносили Михасю новые огорчения. Казалось, все было против него. Для "большей" практики в языке детям было приказано говорить между собой только по-немецки. Михась как-то забылся и получил снова - "за деморализацию других" - публичный выговор.