Калигула, или После нас хоть потоп   ::   Томан Йозеф

Ночной мрак тонул в морской глубине, небо светлело. Горизонт за кормой золотился. На мгновение ветер утих, море затаило дыхание. Солнце поднималось над волнами, рассеивая утреннюю мглу.

У капитана Гарнакса был наметанный глаз. Капитан смотрел на запад. А на рее, над головой капитана, сидела обезьянка и поглядывала туда же. Чувства у зверька острей, чем у человека. Симка забеспокоилась, перескочила на мачту, выкатив агатовые глазки, и завизжала так, что у капитана заложило единственное здоровое ухо. Он всмотрелся и через мгновение тоже увидел: белое курящееся облачко над кузницей Гефеста, сверкающая вершина горы. Этна! Сицилия!

"Евтерпа" на своих восьмидесяти веслах неслась, как стадо жеребцов, почуявших близость конюшни. Вулкан рос, полоска земли к югу расширялась, приближалась.

Панорама Сиракуз постепенно вырастала из моря. Над городом царил храм Афины Паллады, ослепительными рядами тянулись его мраморные колонны; слева, в устье реки Анапа, шумела на ветру бамбуковая роща; справа белели крутые скалы, о которые разбивался прибой. Вдали на севере тяжело поднимался массив Этны с заснеженной вершиной, за городом, на пологом склоне, среди зелени кипарисов и пиний, сияли белизной летние виллы и скалились ступени амфитеатра. Сиракузская гавань раскрывала военному кораблю свои объятия. Гарнакс приказал убрать паруса. Пронзительно запела флейта. Весла разом взлетели вверх, и "Евтерпа", замедляя ход, как морской еж, заскользила по зеленой глади залива. Лязг якорных цепей, шум толпы на набережной. На темном фоне плебейской толпы сверкают белизной тоги патрициев. Высыпал весь город, потому что появление корабля в январе месяце (море было закрыто для плавания с октября до конца февраля), да к тому же военного, было событием. Осадка "Евтерпы" не была особенно низкой, но тем не менее судно бросило якорь в доброй сотне шагов от берега.

К краю мола сквозь толпу пробирались четыре человека. Они всех расталкивали, шумели, беспокойное возбуждение угадывалось в каждом их движении. Одежда кричащей расцветки отличала их от прочих людей так же, как и речь. -- преувеличенно пышная, полная шуток и острот, намеренно громкая, такая, какой она бывает, когда говорящий хочет, чтобы его слышали все. Толстяк в красном плаще, прокладывая путь локтями, выкрикивал:

-- Дорогу великой Бул Дури Дан, царице Востока, падшей, -- о боги, что я несу! -- упавшей звезде небесной, красавице из красавиц!

"Упавшая с неба звезда" семенила за ним на толстых ногах в белом хитоне и синем плаще, усеянном серебряными блестками. Ее ярко-красные щеки пылали, вокруг глаз растеклась черная краска. Народ с хохотом расступался. Кто-то выкрикнул:

-- Дорогу брюху чревоугодника Лукрина и товарищам его!

-- Ах, дорогие мои, -- отвечал толстяк, -- вы помните друзей своих? Слава вам!

Вслед за женщиной протискивался тощий редкозубый старик, волоча плащ по земле. Последним шел высокий, статный мужчина в серой тунике, в шафранном плаще, скрепленном на плече блестящей пряжкой. Сиракузская знать брезгливо сторонилась: ведь эти четверо, хоть и были любимцами публики, на общественной лестнице стояли вровень с ворами и девками, все они были актеры. Толпа охотно со смехом расступалась, пропуская их к краю мола и жадно прислушиваясь к перебранке:

-- Он возьмет нас.

-- И не подумает.

-- Плевать ему на нас.

-- Заткнись ты, тюфяк соломенный. Возьмет, увидишь.

-- Помалкивай, смотри-ка лучше! Вот он!

Смотрела толпа и видела: на носу корабля, окруженный свитой, стоял стройный молодой человек, среднего роста, с соломенно-желтыми волосами, по-военному коротко остриженными. На груди его блестел серебряный панцирь с изображением солнца и лучей, сапфировый плащ развевался на ветру. Он стоял в позе повелителя.