Морис Семашко - об авторе   ::   Симашко Морис

Вот некоторые из них.

* * *

18 марта. День Парижской коммуны. Именно в это знаменательное число я и родился в студенческом общежитии Одесского института народного образования. Отец носил комсомольскую форму, мать - тоже интернационалистка, и мое имя не могло быть другим: только Марсель или Морис. Спорили лишь об этом. Имя Морис предопределило в моей жизни многое. * * * Отец мой - организатор микробиологической науки в республике, первый директор Института микробиологии Академии наук Казахстана. Разработанный им метод микробиологического силосования кормов принес неоценимую пользу нашему животноводству, лицензии проданы во многие страны мира.

1937 год, Одесса. Отца взяли по дороге с консервного завода (он работал там бактериологом) домой. Я держал на руках 6-месячную сестру, а следователь внимательно просматривал пеленки в детской коляске. Несколько ночей по очереди с матерью я стоял на Преображенской, наискосок а памятника Воронцову. Отсюда под покровом темноты перевозили арестованных в тюрь му. Их сажали в открытые грузовики, и нужно было успет] на ходу забросить отцу пол тора килограмма сала. Сотни людей молча стояли здесь ожидании на зимнем морском ветру.

Отца обвинили по четырем статьям, но вскоре отпустили потому что из-за арестов работников бактериологических служб встали все консервные заводы юга страны.

Осенью 43-го после долгих настоятельных просьб меня направили наконец в снайперы) скую школу. Стояли мы на границе с Ираном, под Aшхабадом. Здесь, по Гауданскому шоссе, проходил Больше пороховой путь. Откуда-то из Южной Африки морем, a потом через весь Иран шли сюда день и ночь, чтобы попасть на артиллерийские заводы Урала и Сибири, колонны "доджей" и "студебеккеров" с английским порохом. Бывало, в сутки приходило 3-4 колонны по 400-500 машин в каждой, а нас, снайперов, задействовали в конвоях и особых мероприятиях, которые нынче именуются зачистками.

* * *

Несмотря на то, что в 37-м году моему отцу пришлось почувствовать запах тюремных нар, он оставался преданным революции человеком. Ну а к призыву "Будь готов к труду и обороне!" я, как все мое поколение, относился с полной пионерской одержимостью. Ни разу не покидала она меня и в войну, какие бы испытания духа и тела ни выпадали на нашу долю.

Сомнения явились уже после войны, когда была отвергнута дружба с союзниками по антифашистской коалиции и начинались перманентные, в стиле Иудушки Головлева, гонения на науку, искусство, литературу. На всю культуру, по существу.

* * *

А историю... Я не то чтобы ее любил - это неподходящее слово. Я ее как бы чувствовал, когда еще лет восьми отроду копался в двух кварталах от нашего дома в развалинах турецкой крепости Хаджибей. И еще пушка английского фрегата "Тигр" со времен Крымской войны стояла на Приморском бульваре Одессы. Я лазил по ней, ощущая тепло вылетевших некогда из ее чугунного чрева ядер. Потом история обступила меня со всех сторон в древнем Мерве. И не писать уже я не мог.

* * *

Государство и революция - о них мой "Маздак". Роман о том, как в древней державе Са-санидов едва не одержала верх идея первобытного равенства, восходящая к зороастризму и поворачивающая вспять вспять. Охватив широкие массы, революция побеждала: состоятельных людей казнили, богатства их, включая жен, распределяли поровну среди неимущих, имения разграблялись. Потом пошли уничтожать друг за друга, травить неугодных, пока царь царей не собрал всех маз-дакидов к себе на диспут. В то время как они съезжались, он приказал вырыть в своем саду три тысячи круглых ям будто бы для посадки деревьев. Диспутирующих выводили сюда группами и закапывали головой вниз, присыпая так, что только ноги болтались снаружи.