Прощение   ::   Литов Михаил

Я решил оставить бесплодные попытки придать себе респектабельный вид и в основу тактики моего токования положить самодовольное нахальство юнцов, а в иных случаях и людей несколько поизносившейся юности, которые называют себя художниками, поэтами, философами и по части внешнего вида считают своим долгом эпатировать наше смиренное общество неряшливостью и доходящей до гротеска безвкусицей. Я никогда не имел ничего против этих забавных ребят, они не мешали мне влачиться по жизни, а сейчас я даже проникся к ним симпатией и пожелал без заминок влезть в их шкуру. Я полагал, что подобного рода публика внушает швейцарам некоторый испуг и благоговение. Я избрал роль непризнанного, если судить по гневному блеску в глазах и ярким заплатам на заднице, но на самом деле преуспевающего живописца, и у меня была задумка в случае, если Августа или дотошная Кира потребуют материальных свидетельств моего труда, и впрямь что-нибудь на скорую руку накидать на холсте в духе абстракционизма.

Я вырвал у моли брюки и вельветовый пиджак, располагавшие к выводам, что я, во-первых, значительно подрос с тех пор, как в последний раз надевал их, и, во-вторых, последнее, что я в них делал, было близко связано с малярными работами. Разохотившись и впав в экстатическую иронию, я похитил из родительского комода ветхую зеленую шляпу с широкими и мягкими полями и позаимствовал у Жанны какой-то странный предмет наподобие свитера, с нежными женственными оборочками; и вдобавок обулся в туфли, в которые при желании влезла бы еще и миниатюрная Жанна. Когда я, закончив этот свой партизанский и героический по отношению к швейцару туалет, заглянул в зеркало, моя уверенность, что в семь часов вечера я буду именно на Садовой, а не в психиатрической клинике, доставленный туда какими-нибудь сердобольными прохожими, сильно пошатнулась. Но я сумел взять себя в руки.

Тут я не шутя осознал, что собираюсь лицедействовать, и драма, которую я разыгрывал, переместилась на ступень, где мне было уже не до низких гаданий, попаду ли я в своем шутовском наряде на Садовую. В первый момент меня, правда, охватило ликование: ведь я выступлю загадочным человеком, это будет почти то, о чем я мечтал, к чему меня влекло!

Но в том-то и дело, что почти, тайна, а не вполне, т. е. какая-то, как ни верти, убогая тайна, надуманная, сочиненная не моей сильной волей и склонностью к дерзаниям, а скудостью и ничтожеством моих обстоятельств. Я приложил руку к груди, где кольнуло сердце, и сел на стул, низко опустив голову, мне стало жаль себя. Может быть, то, что я мечтательно задумывал после шахматного турнира, тот подвал в полумраке, где я, таинственно усмехаясь, шагну к раскидавшей во сне руки Августе, - может быть, все это могло произойти один раз, да и одного раза хватило бы, чтобы привести меня к гибели, но зато что это был бы за случай! Вот что было бы достойно имени Августа!

А то, к чему я теперь сворачивал благодаря незатейливым заигрываниям Киры, было всего лишь какой-то Гулечкой, не правда ли? Гулечкой, которую можно купить рестораном и дешевой выдумкой на счет моего якобы истинного, скрываемого от заводского начальства обличья. Скучно и нехорошо, мелко! И что же я буду делать, если это не ограничится одним разом, получит продолжение?

Я чуть было не сбросил балаганные одежды, в жалостливом отчаянии желая явиться на свидание в том своем виде, который давно уже был узаконен моими прискорбными обстоятельствами. Пусть девушки сами решают, иметь ли им со мной дело. Но в таком случае следовало расстаться и с суммой, которую я взял у Вепрева в долг, заведомо зная, что никогда ему ее не отдам, а это предполагало неизбежность моего поражения.