Прощение   ::   Литов Михаил

Я смотрел на нее в счастливые минуты и не успевал взять взглядом лицо, потому что быстро захлопывали дверь снующие труженики, но уже любил, уже моя, уже вы мои, бесценные ноги, большие и белые, такие нахальные, что захватывает дух, уже моя, моя Гулечка, - что до нее, то тут я был вознесен в другое и погружен в другое, отличное от всего прежде известного мне, и не интересовался, разумна ли она или ума у нее не больше, чем в рейтузах моей нелюбимой жены Жанны. Тут проклевывалось нечто совсем другое. Вскоре я осмелился проводить досуг в отделе, где она, царственно возвышаясь над столом и разметав по стулу темную юбку, в которой проходила всю зиму, писала какие-то научного вида бумажки; я слушал теперь ее голос, ее смех и рассказы.

Вооруженные каждая таким совершенным оружием, как безоглядное почтение к собственной самобытной и неповторимой судьбе, женщины того отдела дни напролет не закрывали рта, расписывая свои трогательные жития, и моя, признаться, не отставала, однако, о счастье, ни разу не заикнулась о каких-нибудь там своих мальчиках, ухажерах, поклонниках, и это было так утешительно, так обнадеживало. А ведь ясное дело, ей хотелось замуж. Разведена, двадцать семь лет, может статься, что и ребеночек из потаенного уголка тянет нежные ручонки, словом, не те данные, чтобы очень уж рассчитывать на женихов невпроворот. Я уже говорил, что она отличалась словоохотливостью, у нашей Гулечки, как шутили в отделе, слово не завоняется. Но с любовного фронта - ни звука, ни единого в мою сторону смертоубийства, и все у нее, златокудрой насмешницы, сплошь темы быта, женского труда, женской доли. Скромность? Замкнутость? Какой-то изощренный прием? В таких вещах я не мастер разбираться, но я любил с особой силой, и все ее загадки становились мне поперек горла. Однажды я волочился с завода домой, едва миновал проходную, и вдруг за спиной топот, сопение. Я, украдкой скосив глаза, посмотрел: ее ноги. Бегут и мелькают, как солнечные зайчики, спешат, бежит моя Гулечка, спешит; обогнала меня, даже не взглянув, и прыгнула в машину, где сидели какие-то мужчины, улыбаясь ей, словно отцы и кормильцы. Я мысленно отметил их упитанность и возрастную ветхость, с такими трудно тягаться бедному человеку, скромному служащему, одному из последних в заводоуправлении. Буквально-таки совет старейшин собрался, и она уверенно в него прыгнула. Я едва не упал, у меня подкосились ноги, и в этот момент я впервые имел предчувствие, что такое старость и как умирают люди. Я почувствовал себя ужасным стариком, оборванным и грязным, изгнанным с совета старейшин, умирающим в одиночестве. Я почувствовал все это в один миг. Боюсь, на моих глазах выступили слезы, я почти заплакал, что-то, во всяком случае, там булькало, а на моих губах, мелко и противно задрожавших, появился почему-то привкус соли. Возьмите меня с собой, - крикнул, хотел крикнуть или даже в самом деле крикнул я, - возьмите меня с собой, я хочу ехать с вами, с ней! Я вдыхал бензиновое облачко, оставшееся после них, и простирал им вслед руки.

- Что с тобой? - спросила Кира, выскакивая вдруг из проходной и заходя таким образом, чтобы мои простертые над мостовой руки уперлись в ее тощую грудь.

О Кире я расскажу потом как-нибудь. Я был как мессия, репетирующий в уединенном уголке обращение к народу и пойманный за этим занятием посторонними. Молча повернулся и зашагал прочь.

Всякая особь женского пола только и делает что мечтает о замужестве. У людей науки меньше всего хлопот с женщинами; их не нужно загонять в клетки, вставлять им в голову электроды или какие-то шланги в желудки, зажигать перед ними сигнальные лампочки или умерщвлять во имя постижения тайн бытия, ибо достаточно взглянуть на любую из них - и тотчас проясняется, в чем вся их мечта, в чем их сокровенное чаяние. И каждый мужчина вынужден жить в страшном подозрении, что добрая половина человечества ежесекундно подстерегает его с тем, чтобы немедленно женить на себе.